t

– Поэт и философ. Он называл свое учение «умным неделанием». Символом для него он выбрал латинскую «N» с тильдой – видимо, из бессознательной любви к католичеству, хе-хе… Хотя такой значок вполне подошел бы и для вашего непротивления, граф. Вот за этим самым столом он читал, помнится, свою трагедию, называлась она еще странно, дайте вспомнить… «Прилог Канкана», кажется. Про отшельника-исихаста, живущего в пустыне.

– Какая же может быть пьеса про пустынножителя? – спросил Достоевский. – Откуда в пустыне действующие лица?

– Легион, – ответил Победоносцев, кивнув почему-то на Т. – В пьесе отшельник сражается с демонами, вторгающимися в его ум, и в конце концов его настигает мрачное озарение, что ничего кроме демонов в его уме нет вообще, и тот, кто сражается с искушениями и страстями – такой же точно демон, как и все остальные, только кривляющийся. Даже Бога лицемерно взыскует один из этих демонов, просто для потехи – а другой Бога изображает. От горя отшельник решает повеситься. И вот, когда табуретка уже вылетает из-под его ног, он понимает, что это последнее страшное решение было таким же точно демоническим наваждением, как и все предыдущие метания его духа…

– Ага, – сказал Достоевский, – начинаю вспоминать. Кажется, Соловьев называл такое состояние «умоблудием» и учил, что справиться с ним можно одним-единственным образом – научившись узнавать всех этих демонов в лицо.

– Именно об этом я и говорю, – кивнул Т. – Только не следует делать из происходящего трагедию. Эти бесконечно сменяющие друг друга наваждения и есть наша единственная природа. Во всяком случае, до тех пор, пока в нас не появляется сила, способная им противостоять.

– И какая же это сила? – спросил Победоносцев. – Некое, э-э-э, духовное знание? То, что преподобный Исихий называл «помыслом-самодержцем»?

– Нет, – ответил Т. – Все гораздо проще. Надо создавать себя самому.

– Но кто в таком случае будет это делать? – спросил Победоносцев. – Если в нас нет ничего, кроме наваждений?

– В этом как раз и состоит парадокс, – ответил Т. – Изначально в нас нет никого, кто мог бы что-то сделать. Новая сущность возникает одновременно с тем действием, через которое она себя проявляет. Понимаете ли? У этого действия нет никаких оснований, никакой обусловленности. Оно происходит самопроизвольно, совершенно спонтанно, вне закона причины и следствия – и становится опорой само для себя. Это как рождение вселенной из ничего. После этого можно говорить, что мы создаем себя сами. И мы делаемся равновелики демиургу нашего мира.

– Вы, граф, как я предполагаю, и есть такой равновеликий self-made man? [3] – спросил Победоносцев.

– Вы положительно догадливы.

– Догадаться нетрудно, – улыбнулся Победоносцев. – Но как же насчет бесов, которые владели человеком перед этим? Как насчет Ариэля и его подручных? Неужели они отпустят свою скотинку просто так?

– Они будут бессильны, – ответил Т., чуть нахмурившись.

– Вот как, – отозвался Победоносцев с иронией. – Любопытно, любопытно…

– Скажите, а где можно найти этого господина Соловьева? – спросил Т. – Я бы хотел с ним побеседовать.

– Побеседовать с ним будет затруднительно, – ответил Победоносцев, ласково глядя на Т. – Дело в том, что господин Соловьев арестован по обвинению в злоумышлении на высочайших особ. И содержится теперь в равелине Петропавловской крепости. Иногда его возят на допросы в разные места. Но вам, граф, вряд ли разрешат присутствовать при таком допросе…

В прихожей тренькнул колокольчик. Смерив Т. взглядом, Победоносцев повернулся к Достоевскому:

– Федор Михайлович, вы совсем не пьете. Отчего бы?

– Волнуюсь, Константин Петрович, – ответил Достоевский. – У меня ведь к вам важный разговор.

– Поговорим, – сказал Победоносцев. – Только вот открою дверь…

Когда Победоносцев вышел из гостиной, с Достоевским произошла прежняя трансформация – он замер, торжественно уставившись вдаль, словно никого кроме него в комнате не было.

«Видимо, – подумал Т. с грустью, – я для него просто погибшая душа, еретик… Впрочем, само это место так действует. Все дело в том влиянии, которое имеет на него Победоносцев…»

Дверь растворилась, и Т. похолодел.

В комнату вошли три чернеца. Один из них нес на плече вместительную холщовую сумку с бисерным крестом на боку – точь-в-точь такую, как была у одного из спутников покойного Варсонофия.

Из коридора послышалось жалобное мяуканье, а затем в гостиной появился Победоносцев – войдя вслед за чернецами, он плотно закрыл за собой дверь.

– Господа, – сказал он со счастливой улыбкой, – у нас сегодня непрошеные гости, которым мы, тем не менее, ужасно рады…

Т. заметил, что Победоносцев смотрит не на него, а на монахов, и догадался, что непрошеный гость – он сам.

– Позвольте представить вас друг другу, – продолжал Победоносцев. – Это братья Никодим, Иларион и Софроний – монахи. А это господин Т., он э-э-э… граф.

– Отличная профессия, – улыбнулся брат Никодим.

– Это не профессия, – ответил Т., внимательно глядя на чернецов. – Просто мирская кличка.