Сын менестреля. Грейси Линдсей

Первые несколько фраз он произнес вполне сносно, потом как-то вдруг сразу он осознал внимающую ему паству, эти ряды приподнятых лиц, эти взгляды, направленные на него. Дрожь неверия в себя пронзила его, тем более мучительная, более парализующая по своему воздействию, что он хорошо помнил это ужасное ощущение. Кровь бросилась ему в лицо, на лоб, на шею. Он растерялся, утратил логическую нить мыслей и начал заикаться. Стоило этому ужасающему уродству речи вцепиться в него, как все пропало. Он, разумеется, старался, выбиваясь из сил, продолжал говорить, уже бледный и дрожащий, с покрывшими лоб тяжелыми каплями пота, но лирический пыл его речи обратился во что-то жалкое. На душе щемило, и чем больше щемило, тем острее Дэниел ощущал и преувеличивал реакцию слушателей на свои промахи.

Пока он трудился и боролся за слова, Дэниел замечал беспокойство, рябью расходящееся по рядам осознание его бедствия, переглядывания, полускрытые усмешки. Он видел, как дети толкали друг друга локтями; слышал (или воображал, что слышит) почти не скрываемое хихиканье в тени на хорах, где сидели работники с ферм. И это совсем добило его.

Того первого провала Дэниел так и не изжил. Вновь и вновь он пытался, стараясь отыскать какую-нибудь церковь, доезжал до Гарви на севере и Линтона на востоке, но, увы, всякий раз безуспешно.

Дважды в небольших сельских приходах ему удавалось попадать в список наиболее вероятных претендентов, однако, когда доходило до голосования, он ни разу не был избран. Постепенно смирившись с мантией «неудавшегося проповедника», принужденный найти какие-то средства существования (на взлете своих первоначальных надежд Дэниел женился), он обратился к наработанному умению обращаться с фотокамерой и со временем стал признанным официальным фотографом городка.

Часы на колокольне пробили пять, и Дэниел закрыл студию до завтра. Затем, по своему обыкновению, прежде чем отправиться домой — на северную окраину города, — он перешел улицу, чтобы переброситься парой слов с соседом, аптекарем Хэем.

Лавка фармацевта, темная и узкая, пропахла алоэ, вонючей ферулой и лакричным корнем. Одну стену занимали полки, заставленные темно-зелеными бутылями, а за длинным прилавком, рядом с газовой горелкой, которая желтым языком торчала на мраморной плите, забрызганной красным сургучом, стоял сам аптекарь и с едкой меланхолией готовил какое-то снадобье.

Аптекарь Хэй был худым и мертвенно-бледным, его длинную лысую голову кое-где обрамляли рыжие волосы, по углам рта свисали такого же цвета усы. Носил он короткую, вязанную из шерсти альпаки кофту, позеленевшую от старости и лекарственных пятен, из-под нее круто, как у скелета, выпирали лопатки, а из рукавов торчали тощие кисти рук. Все в нем было пропитано унынием и желчью, словно был он самым разочарованным человеком во всей вселенной. Ничто не удивляло его. Ничто, ничто!

Он и не верил ни во что и ни в кого, за исключением стрихнина, касторки, основоположника либерализма Джона Стюарта Милля и политика-атеиста Чарльза Брэдлоу. В Ливенфорде Хэя провозгласили свободомыслящим. Никто не заботил его, даже собственные клиенты. Аптекарь швырял таблетки и порошки на прилавок так, будто те были крысиным ядом. «Хотите — берите, хотите — оставляйте, — казалось, брюзжал он. — Все одно вам так и так умирать».

Похоже было, что он действительно испытывает особого рода восторг от огрехов рода человеческого, — таково было его чувство юмора, — а между тем, как ни странно, он был самым близким другом Дэниела Ниммо, возможно, из-за притяжения противоположностей.

В аптеке, служившей негласным городским клубом, находились еще двое мужчин: Дэвид Мюррей и Фрэнк Хармон, агент компании «Хедив лайн», и, как показалось Дэниелу, стоило ему войти, как наступило внезапное молчание.

Недавно приехавший в город Хармон был сорокалетним холостяком, высоким, с прекрасной фигурой, облаченной в отлично скроенный костюм, с густыми вьющимися волосами, крепкими белыми зубами и духом неугомонной жизненной силы, скрываемой под беззаботным выражением цветущего лица.

Он слегка кивнул Дэниелу и потянулся к стоявшему перед ним на стойке стаканчику с чем-то «на согрев души». Мюррей же, напротив, был заметно подавлен и всячески избегал встречаться взглядом с Дэниелом. Симпатичный молодой человек двадцати семи лет, бледный, темноволосый, с чертами, словно чисто вырезанными резцом скульптора, и неприглядно спадавшей на лоб челкой (волосы явно нуждались в стрижке), по обыкновению, пощипывал коротенькие усики. Сейчас в этом занятии проглядывала некая натянутая истовость.

— Всем добрый вечер, — тепло приветствовал их Дэниел. — Надеюсь, аптекарь, ты в добром здравии.