Сын менестреля. Грейси Линдсей

Сегодня днем ко мне пристала одна весьма странная дама, жирная коротышка, разряженная в пух и прах и гордо именующая себя Беделией Бассет. Поверишь ли, она увлеклась мной, скорее даже не мной, а моими возможностями. Она, наверное, шутит, но все же утверждает, будто знает тебя, хотя откровенно презирает всех авторов и характеризует их одним грязным непечатным словом. Как тебе известно, я бросаю свою работу здесь, в пабе. Изысканная и сытная еда, предоставляемая совершенно даром добрейшим Мейли, снова поставила меня на ноги, и теперь я собираюсь в Веве проведать свою ненаглядную дочурку. Алек, я ужасно ее люблю, хотя ты наверняка сочтешь это очередным проявлением слабости с моей стороны. Где сейчас моя жена и что с ней, я не знаю, да и знать не хочу. Мы расстались с ней навсегда, хотя не сомневаюсь, что она продолжает развлекаться в том же духе. Как ты смотришь на то, чтобы взять парочку выходных дней и поехать со мной в Веве? Мы так давно не виделись, и вообще, горный воздух тебе не повредит…

Дописав свое послание и заклеив конверт, Десмонд вручил письмо Джо, который как раз вошел в комнату, чтобы убрать посуду.

— Вы познакомились с этой чуднóй толстой янки, сэр? — поинтересовался Джо.

— И очень близко, Джо!

— Представляете, сэр, она мне только что дала чаевые, чтобы я держал для нее тот угловой столик. Угадайте, сколько?!

— Шесть пенсов, Джо.

— А вот и нет, сэр. Поглядите-ка! — И Джо гордо продемонстрировал еще одну пятифунтовую банкноту. — Но она просила напомнить вам насчет арий из опер.

— Слушаюсь и повинуюсь, Джо.

И наверное, впервые со времени получения ангажемента в «Хиберниане» Десмонд поднялся на эстраду в восемь вечера в прекрасном настроении. Он даже соизволил слегка улыбнуться публике, которая несколько отличалась от той, что была на его предыдущем выступлении, хотя народу было, как всегда, много. Весенний фестиваль закончился, гости попроще разъехались по домам, и сейчас в зале присутствовало ирландское мелкопоместное дворянство, задержавшееся, чтобы послушать Десмонда, или по каким-то иным причинам.

— Надеюсь, я не разочарую вас сегодня, — спокойным, тихим голосом произнес Десмонд. — Как вы, наверное, знаете, я пою в основном ирландские песни и баллады, но этим вечером, по просьбе очень уважаемой и знаменитой гостьи из Америки, я исполню две арии из опер. Сперва — душераздирающую арию Каварадосси перед казнью из «Тоски» любимого всеми Пуччини. Затем — арию Вальтера «Розовым утром алел белый свет» из «Нюрнбергских мейстерзингеров», за которую, как вам, наверное, известно, я — тогда еще молодой священник — получил на конкурсе в Риме Золотой потир. — И, подождав, пока шум уляжется, Десмонд добавил: — Первую арию я исполню на итальянском, вторую — на немецком, как в оригинальном произведении Вагнера.

Он сел за фортепьяно и по памяти, частично импровизируя, сыграл завораживающую мелодию из «Тоски», мотив, пронизывающий весь последний акт оперы, и запел.

Этим вечером, возможно в преддверии каникул, Десмонд был в ударе. И он вложил в страстный, полный любви, отчаяния и одновременно мужества крик души приговоренного к смерти Каварадосси именно те чувства, которые соответствовали авторскому замыслу великого Пуччини.

Десмонд закончил — и его оглушил шум аплодисментов, а со стороны углового столика доносились крики «браво». Десмонд поклонился и сел за фортепьяно, чтобы немного передохнуть. Но краем глаза он все же заметил, что толстая американка, отложив в сторону сигару, как сумасшедшая строчит что-то на кипе телеграфных бланков.

Отдышавшись, Десмонд был готов продолжить выступление. В зале стояла мертвая тишина. Десмонд немного выждал, затем откинул голову и начал выводить сладостную, томительную, берущую за душу мелодию, наверное лучшую из всего, что было написано Вагнером, в котором так глубоко укоренилась мистическая вера тевтонцев в силу рока.