Сын менестреля. Грейси Линдсей

— Ну что, Десмонд, все в порядке? Обед понравился? — спросил мистер Мейли, а потом, не выдержав, воскликнул: — Ты бы видел вечерние газеты! Они в экстазе. Пишут, что ты даже лучше, чем Джон Маккормак[31]. В обеденном зале нет ни одного свободного места, и нам пришлось организовать еще тридцать мест в холле. Надеюсь, такая толпа народу тебя не слишком смутит?

— Ничуть. Но можно мне остаться здесь на ночь, если я все же слишком устану?

— Конечно, старина. А завтра мы подыщем тебе что-нибудь получше.

— Благодарю вас, мистер Мейли. Но мне и здесь хорошо. Эта комната чем-то напоминает комнатушку, в которой я жил в Испании в свою бытность послушником.

— Ладно-ладно, любое твое желание — закон. Ты ведь понимаешь, как мне хочется доставить тебе удовольствие, — расплылся в улыбке мистер Мейли и, замявшись, спросил: — Ну как, к восьми будешь готов?

Десмонд ответил ему сдержанной безразличной улыбкой, что отражало его теперешнее душевное состояние. К восьми часам он уже успел причесаться и умыться холодной водой, — словом, был полностью готов. Он вышел из комнаты, внутренне собранный и абсолютно невозмутимый, но ему даже на секунду не пришла в голову мысль помолиться об успехе предстоящего мероприятия. Его совершенно не волновал гул толпы в обеденном зале, он дал себе зарок сохранять хладнокровие и не улыбаться, но использовать в полную силу свой чудесный дар, использовать его как горький ответ тем, кто так ужасно с ним обошелся.

Глава 9

Десмонд уже пел в «Хиберниане» более трех недель, когда с ним случилось нечто из ряда вон выходящее. Это произошло во время Весеннего фестиваля, ради которого в Дублин съезжаются сотни людей. От наплыва гостей у Мейли уже ум за разум заходил; и дело было даже не в необходимости разместить многочисленных влиятельных и состоятельных клиентов, требовавших себе лучшие комнаты, а в резко увеличившемся спросе на Десмонда. Мистер Мейли расширил холл за счет двух соседних комнат и предусмотрительно ввел входную плату в размере двух гиней, благодаря чему деньги сразу потекли рекой. Изменилось и отношение мистера Мейли к Десмонду, к которому управляющий теперь относился с огромным почтением.

— Десмонд, что я еще могу для тебя сделать? Только скажи! Ты ведь, конечно, знаешь, что в конце сезона тебе будет выплачен солидный бонус.

— Прекрасно, мистер Мейли. Вы ведь, конечно, знаете, что в конце сезона я собираюсь вас покинуть.

— Боже правый, приятель! Ты не можешь так со мной поступить! Мы еще даже не на пике!

— И тем не менее я вас оставлю. Вы ведь помните условия нашего договора. Вы тогда совершенно определенно сказали: до конца Весеннего фестиваля.

— Но понимаешь, Десмонд…

— Не понимаю, мистер Мейли. А так как вы всегда говорили, что вы честный человек, то ловлю вас на слове.

— Я буду платить тебе вдвойне и даже больше.

— Ответ «нет». Вы ведь не можете рассчитывать на то, что певец моего уровня будет петь без передышки. И еще, — понизил голос Десмонд, — у меня имеются на то личные причины.

— Тогда возвращайся, дружище. Ты должен обязательно вернуться.

— Посмотрим, мистер Мейли. Поживем — увидим.

В тот вечер Десмонд превзошел самого себя. Он пел, отрешенно глядя в зал, и хотя, казалось, совершенно забыл о публике, прекрасно понимал, какую бурю восторга вызовет его пение. После выступления он столкнулся с Джо, который с трудом улучил момент в этой круговерти.

— Сэр, послушайте. Там в углу, у самой эстрады, сидит одна маленькая толстуха. Так вот, она велела мне попросить вас подойти к ней. — С этими словами Джо озабоченно вынул из кармана пятифунтовую банкноту. — Ну пожалуйста, сэр! Ради меня. Она, конечно, далеко не красавица, но я готов поспорить на эту пятерку, что она какая-то важная шишка.

— Хорошо, Джо. Только один раз. И только ради тебя.

Когда толпа немного рассосалась, Десмонд стремительно прошел через эстраду и приблизился к столику, на который указал Джо. Женщина, в точности соответствующая описанию Джо, сидела перед нетронутым стаканом виски с содовой. На ней было совершенно не подходящее для ее комплекции парижское платье с низким вырезом, из которого вываливались жирные груди.

Десмонд молча, неприязненно смотрел на нее, ожидая, что она попросит дать ей автограф. Та в свою очередь тоже молча изучала Десмонда. Наконец она произнесла с едва уловимым американским акцентом:

— Значит, вы и есть тот самый молоденький священник Фицджеральд, которого выгнали за блуд.

— Как скажете, мадам, — с каменным лицом ответил Десмонд.

— Ну и как, понравилась интрижка на стороне?

— Чрезвычайно! — будто плюнув в собеседницу этим словом, ответил Десмонд.

— И сдается мне, что вы еще немножечко и поете.

— Как скажете, мадам, — произнес Десмонд, и в разговоре повисла пауза.

— А что, вы никогда не используете зад, чтобы сидеть?

— Предпочитаю наслаждаться вашими прелестями стоя, мадам. А теперь, когда вы исчерпали свой запас остроумия, я могу идти? Но перед тем, как это сделать, я вам прямо скажу: вы самая мерзкая, жирная, грязная, вульгарная и отталкивающая особа из всех, кого мне доводилось видеть.