Свой мир

Было тепло и сухо, пахло мускатным орехом, и словно бы древние ходики стучали рядом, торопясь наверстать столетия, что отделяли ретромеханизм от нового времени. Часы отстукивали триста ударов в минуту, заставляя вернуться к жизни и открыть глаза.

Рихард открыл глаза.

Совсем рядом качалась в воздухе птичья голова. Птица сидела, прижавшись к Рихарду, обхватив его широкими крыльями. Птичье сердце стремительно колотилось, его удары и пробудили Рихарда к жизни.

— Спасибо… — произнёс Рихард.

Что ещё он мог сделать или сказать? Ведь ясно же, что птица спасла его, согрев своим теплом. Случайно такие вещи не происходят.

— Не за что, — ответила птица. — Не бросать же тебя прежде времени на смерть.

Рихард, полностью уверовавший, что птица механически повторяет последнее слово, едва не икнул от неожиданности.

— Я тебя не учил этим словам, — проговорил он, сам поражаясь нелепости сказанного.

— Пока ты был без памяти и едва не «ушёл к траве», — размеренно выговорила птица, — ты научил меня многим словам.

Это называлось контактом, встречей с иным разумом. Человечество изучило десятки тысяч планет, на сотнях из них была жизнь, в некоторых случаях учёные спорили, можно ли считать инопланетных обитателей хотя бы полуразумными, но ещё ни разу людям не пришлось встретиться со столь несомненным доказательством разумности иной жизни.

Рихард хотел привстать, но жёсткое крыло не пустило его.

— Лежи. Снаружи ещё слишком холодно для тебя.

И Рихард, герой-космопроходец, очутившийся голым и босым на этой курортной с виду планете, остался лежать в позе эмбриона. Но не это было самым невыносимым. Мучительно вспоминалось, как он ходил и мечтал найти гнездо с яйцами, устроить праздник живота, шикарное пиршество, зажарив огромную яичницу из найденных яиц. А птица, оказывается, всё слышала и понимала, каждую его каннибальскую мыслишку. И всё же прилетела его спасать, ни для чего, просто потому, что человеку холодно.

Так Рихард и лежал, не зная, что сказать, как благодарить и просить прощения.

Ничего придумать не успел, птица резко поднялась на ноги, распахнула крылья, разогналась в три скользящих шага и улетела.

Рихард встал с песка, размял затёкшие ноги.

Надо что-то делать, но можно было только варить кашу. Никакое иное человеческое занятие здесь невозможно. Нельзя выстроить укрытие — оно исчезнет в тот же день; нельзя заготовить дров хотя бы на пару дней — их съест всеядная трава. Бессмысленно искать пропавший корабль, искал уже, а теперь ясно, что и корабль «ушёл к траве». Остаётся ждать, когда прилетит птица и скажет нечто. Если, конечно, она захочет прилететь и говорить. А самому тем временем можно варить кашу себе и чтобы угостить птицу. Как сказано в старинной сказке: «Ты ещё мал на войну идти, дома сиди, кашу вари».

Каши Рихард наварил на славу, а костёр жёг много дольше, чем нужно для готовки, стараясь как следует прогреть песок, — пусть хотя бы часть ночи сохранит тепло.

Птица вечером не прилетела, а погода после дождя установилась тёплая, так что кострище Рихард прожигал напрасно.

Хотя мёрзнуть не пришлось, ночь выдалась не из лучших. Не оставляла не мысль даже, а зримое представление, как птица с омерзением вспоминает встречу с ним. А что ещё она может чувствовать? Спасти, да, спасла, у разумных это в крови, но когда услышала грязные мысли… любой нормальный человек на её месте долбанул бы клювом.

За всеми моральными проблемами совершенно не думалось, как птица может быть разумной, не та у неё голова, чтобы вместить соответствующий мозг, и как, вообще, может существовать разум на планете, где напрочь отсутствуют следы его деятельности. Впрочем, здешняя экология настолько необычна, что на неё можно списать что угодно, кроме желания залётного хищника жрать.

Вторая ночь также выдалась тёплой, а наутро птица прилетела.

Мощные крылья шумно шурхали по воздуху, а когда птица приземлилась, песок фонтаном брызнул из-под ног.

— Привет, Рики!

Казалось бы, после быстрого полёта голос должен быть запыхавшимся, но он звучал с прежней механической невозмутимостью.

— Я — Рихард, Рики — это ты, — фраза сорвалась с языка сама, прежде чем Рихард осознал всю её неуместность. Рики — так звала его мать, и юный Рихард Матвеев со всей мальчишеской непримиримостью ненавидел это беличье прозвище. И когда кто-нибудь, подслушав или сам придумав, называл его так, Рихард немедленно парировал: «Рики — это ты!».

— Рики — это ты… — произнесла птица с некоторым сомнением. Видимо, ей трудно было разобраться с местоимениями. — Рики — это мы!

— Рики — это мы, — согласился Рихард.

Опять нахлынуло ощущение вины за своё непригожее хищничество.

— Тебе просто хочется есть, — сказала птица. — Каши тебе мало. Идём. Или летим… — как правильно?

— Сейчас, к сожалению, «идём». Летать больше не могу.

— Прежде ты летал.

— Я не сам по себе летал. Для этого нужно специальное приспособление, особый предмет…

Клюв птицы звонко щёлкнул по котелку.

— Это предмет?

— Да. Только, чтобы летать, нужен другой предмет, много сложней этого. Он у меня был, но ушёл к траве.