Свои

И даже неожиданное преображение свалки металлолома в обычный уютный дворик… (Сам дом Широких стал теперь обычным жилым домом, прежний двор разделили надвое. Меньшая часть, с прежней лавкой и складами, отошла «Вторчермету», а большая — была расчищена и передана жильцам, и уже скоро в нем появились газоны, кусты, скамейки, веревки для сушки белья)… увы, вся эта «окультуренность» не могла рассеять Полиной тоски. Она смотрела на этот уют, на «цветущее предгорье» и вспоминалось, как вдруг однажды поседела Зинаида Ивановна, когда исчезла саратовская родня, как онемела после тамбовских событий, как на похоронах брякнул кто-то «Сдохла буржуйка», — и становилось больно, невыносимо больно за бабушку, за папу Васеньку, за Петьку, за всех хороших людей…

* * *

Невесело было и на заводе. Поля уже приучилась видеть в нем ту мощь, к которой упорно рвалась молодая страна, и даже уважать эту рукотворную стихию, которая обрушивалась на своих творцов грохотом стремительных вагонеток, утробным гулом вулканоподобных домен, рычанием готовых взорваться труб, облаками пыли и чада, — ведь только так и можно было насытить страну чугуном и сталью. Полюбила Поля и прохладную, стеклянную тишь своей лаборатории, ее серые, высокие, узкие, созерцательно устремленные внутрь себя шкафчики и царство приборов, напоминавших смешных, нелепых человечков, хранивших, однако, великие тайны, — «алхимию» той величавой стихии, что бушевала рядом.

Но в последнее время не стихия, не ее тайны были главным содержанием заводской жизни, а мясорубка кадровых «чисток», выявлявшая не только «врагов» и «изменников», но и подлость доносчиков, клеветников, лизоблюдов, и это было особенно противно. Тогда же была распущена группа «грамотеев». В комнатах, где раньше вчитывались и вдумывались в значения и смыслы, теперь вершились товарищеские, комсомольские и партийные суды.

Угасла и жизнь заводского клуба, ограниченная отныне творческими встречами с идеологическими проверенными людьми и коллективами, говорившими одинаково скучно, безлико, но «правильно». А какие люди, какие поэты выступали здесь раньше: вечно юный Жаров, субтильный романтик в поисках славы; пожилой, маленький Стриков, словно не тронутый революцией, всегда душистый, бритый, с розовой припудренной лысинкой; клочной, неопрятный последователь Алексея Крученых с невыговариваемой фамилией, и милый, скромный поэт Костя Чащин, похожий на молодого добросовестного служащего… А теперь всё как будто ушло в никуда. И даже следа не оставило.

Потом уж и чистки прошли, и на других заводах секции, студии, ТРАМы[68] создаваться стали, в РНП[69] — новый театр открылся, с двумя, русской и немецкой, труппами. Со всего мира туда любопытствующие нагрянули: режиссеры, актеры, литераторы. А на заводе с пышным революционным названием — тишина. Это как же так вышло?

* * *

Надо сказать, что открытие Немгостеатра в левобережном Энгельсе долго оставалось для заводчан событием незамеченным. Во-первых, интересного и в правобережье хватало: то завод новый заложат, то комбинат, то столовую откроют, то кинематограф новый… А во-вторых, Энгельс, бывший Покровск, теперь столицей Республики немцев Поволжья стал, столицей бывших немецких колонок. А там и заботы, и газеты, и даже язык, — все свое.

Но со временем этот театр все больше внимания привлекать стал: в том-то и дело, что обычные, хоть и немецкие, колонисты, — те же крестьяне, те же рабочие, те же трудяги, и на тебе! Первая немецкая труппа. Будто заводчане хуже!

Забеспокоилось в людях творческое начало, ожило, закипело, ну и решили однажды собственную постановку делать, причем строго своими силами, разве для сценария кого-то со стороны пригласить. Затея была дерзкой, пожалуй, даже авантюрной, но заручившись согласием молодежного и клубного актива, — решили попробовать.

Для работы над текстом пригласили журналиста Алекса Руфа и поэта Константина Чащина (того самого, который в клубе когда-то выступал). Алекс за драматургию отвечал, за диалоги и «терминологию», а Костя — за монологи и стихи. При этом текст создавался «с учетом общих пожеланий». А потому в первые же дни решили, что действо будет происходить на заводе (отсюда и необходимость «терминологии»).

Главного героя, разумеется, со всех сторон положительным сделали, но образы добрых и честных товарищей, разных плутов и мошенников, умных девиц и глупых кокеток интересовали заводчан куда больше. Так что на долю «примерного комсомольца и передовика производства» только два эпизода и выпало. Один, — когда он, робкий и неуверенный, впервые входя в цех, даже имени своего громко и четко произнести не может, и второй, — когда он, уже «сознательный» и смелый, перед рабочими-новичками с наставительной речью выступает. Остальное, к удовольствию участников, было отдано во власть мелким интриганам и верным друзьям.