Свои

Но не было уже Зинаиды Ивановны, чьим мыслям и чувствам она доверяла больше, чем себе. Некому было помочь.

И Поля, надеясь найти подсказки, слушала преподавателей, читала умные книги.

Театр как сила, соединяющая в себе все искусства, и актеры как миссионеры, — эта чеховская правда звучала слишком патетично, выспренно для обычной заводской девчонки.

«Без театра нет нации», — несомненно, Островский[71] понимал в этом вопросе поболее многих, но Поле нужно было понимание, соразмерное с нею, с ее человеческим, и не более того, сознанием.

Поля вспоминала заводскую постановку. Ведь совершенно самодельная затея была. А скольких людей привлекла: и тех, кто хотел взойти на сцену, и тех, кто готов был оформлять, музыкально, художественно, да хоть как! А сколько споров порождала, сколько живого обсуждения (вот, куда пригласить бы школьную учительницу по обществоведению)! А сколько зрителей собрала! И не только тех, кто был увлечен всей этой шумихой или театром, но и тех, кто в другой раз и вовсе в театр бы не пошел, а тут смотрели, удивлялись, переживали, — сначала за знакомых, соседей, коллег, потом и за героев, добряков и прохвостов. Чего они ждали? Чему сочувствовали?

Поля искала ответов везде, ненароком выспрашивала у разных знакомых, но те, в большинстве своем, говорили что-то невнятное, а то и вовсе отмахивались.

Неожиданно самым значимым оказался разговор с папой Васенькой.

Началось с обсуждения гонений, которые церковь, по словам учебников, на театр устраивала, но после долгих рассуждений папа Васенька до святителя Дмитрия Ростовского дошел, который и сценарии писал, и над постановками работал. С этого-то момента Поля и почувствовала себя на пути к правильным ответам на свои вопросы. И уже сами ее рассуждения стали спокойнее, а порой она оставляла их на потом, чтобы вернуться к ним, как возвращаются к любимому занятию, к любимой книге…

И несмотря на голод и бедность, неуверенность и робость, — вдохновение юности и мудрость преподавателей помогали ей постигать искусство, полное духовных рисков, возлагавшее огромную ответственность за написанное писателями и поэтами, происходящее на сцене и в душе зрителей. Не искусство — служение. К такому пониманию театра пришла Поля к окончанию училища. В таком понимании не просто приняла, — полюбила идею театра, и была направлена на службу в тот самый, открытый в 1931 году Немгостеатр, где одновременно работали русская и немецкая труппы.

Глава 10 Сашка Шефер

Куда на сей раз запропастился Сашка, — вслух того не обсуждали. По началу даже не взволновался никто, всех уже к своим странствиям приучил. Даже молоденький лопоухий участковый, вынужденный навестить Сашкино семейство по запросу с места работы, никакой обеспокоенности не выказал, — привычно достал планшет, разложил бумаги, сопя и вздыхая составил обычные в таких случаях документы и только уходя виновато раскраснелся, не зная что сказать. Он ведь если и не давал ходу Сашкиным безобразиям, то только из уважения к его матери, в одиночку поднимавшей трех сыновей. Оттого и упрекать ее язык не поворачивался, и хорошего сказать было нечего.

Отец их еще в 1905-ом упокоился. Старший сын, Федька, степенный, основательный, сдержанный, в отца пошел. Младший, Яшка, хоть и сердцем был мягок, порядок тоже сызмальства понимал. А вот Сашка… всем бы хорош, — да жизнь в нем порывно, вспышками текла. То загорится, увлечется чем — хоть книжкой какой, хоть наукой школьной — поесть-поспать забывает. А то остынет, — не дочитает, бросит, заскучает, и на все вопросы один ответ: неправда там, а я правды хочу. Уж и годы прошли, и старшего Федьку ростом перегнал, а умом как дитя остался: никак не урезонится, — правды ищет.

Откуда мыслей-то таких набрался? То ли листовок начитался, то ли мальцом заезжих революционеров наслушался… Те тоже много чего говорили: говорили, что это царизм всех в неправде держал, чтобы хорошим трудовым людям хуже жилось, а плохие бы богатели; говорили, что стоит его убрать, этот царизм, — и люди по справедливости заживут. Сашке даже верилось, хотелось верить, потому что он всем сердцем за честных людей был, за таких как отец с матерью, как Федька с Яшкой.

Потом и революция пришла, и всю-то жизнь переиначила, а только правды, как ее Сашка чувствовал, не прибавилось. Если что и изменилось, — по верхам только, по названиям, а суть прежней осталась. Ну объявили колонки[72] Республикой немцев Поволжья, на словах даже права этой республике дали, даже старый Покровск под новую столицу, под город Энгельс определили, издательство свое открыть разрешили, и родного, немецкого как будто действительно больше стало — в школах, газетах, по радио. А на деле — всё как у всех: те же пролеткульт, нищета, голод. Разве борьба с религией тише, без ажитации шла. Потом НЭП: кооперативы, артели, тресты. И те же повинности, репрессии, страх наказания. Словом, ничего похожего на правду, о которой говорили революционеры и о которой он так мечтал!