Своеволие философии

Есть три способа существования (modi existendi) философии в пространстве публичности. Один (оптимальный и исключительный), когда между философом и его аудиторией налицо отношение реверсивности, то есть когда сказанное философом воспринимается не только с интересом, но и с пониманием. Это состояние некой конгениальности sui generis, где разница между говорящим и слушающим сводится большей частью к тому, что один создаёт, а другой воссоздаёт. Торговки зеленью в Афинах, критикующие Изократа, как и погонщики мулов во Флоренции, распевающие канцоны Данте, служат примером для сказанного. Это как раз тот жизненный горизонт, о котором говорят феноменологи: некая гомогенность бессознательного, из которого реактуализируются несоизмеримости и несопоставимости сознания. Образец его явлен в диалогах Платона, если, конечно, сократовская техника родовспоможения не заслоняет нам почти неправдоподобную адекватность его собеседников, которые проявляют чудеса эмпатии в следовании вадемекуму его головокружительной мысли. Философ, увиденный так, существо, наиболее близкое к Богу: divus Plato, который у Марсилио Фичино и есть Бог-Отец, или divus Augustinus или divus Thomas de Aquino. – Этому, совершенному и крайне редкому, модусу философии противостоит другой, ущербный и едва ли не типичный: неадекватность рецепции или попросту её отсутствие. Философ транслирует свои мысли в пустоту, утешая себя верой в будущих (посмертных) читателей либо гордым ницшевским «Mihi ipsi scripsi» (я написал это для себя). Непониманием, впрочем, страдают не только все, но и коллеги. Об этом в своё время занятно писал Гейне: «Пока Рейнгольд был одного с ним мнения, Фихте объявлял, что никто не понимает его лучше Рейнгольда. Но когда впоследствии Рейнгольд отошёл от него, Фихте заявил, что тот никогда его не понимал. Разойдясь с Кантом, он высказал печатно, что Кант сам себя не понимает. Я затрагиваю здесь вообще комическую сторону наших философов. Они не перестают жаловаться, что их не понимают. Лёжа на смертном одре, Гегель сказал: «“Только один меня понял”, но тут же раздражённо добавил: “Да и тот неверно”». Едва ли можно представить себе, чтобы средневековые обыватели подтрунивали над прославленными докторами схоластики. Средневековый доктор – близнец рыцаря и трубадура на службе у Госпожи Философии (дантовской la Donna Filosofia). Соответственно: философия – подвиг и подвижничество в мире интеллигибельного. Но уже с началом Нового времени вакансию рыцаря занимает идиот, называющий Фёклу Теклой и сражающийся с ветряными мельницами. Само слово схоластика оказывается мишенью для насмешек, а у Мольера философов – причём с полным на то основанием – начинают даже колотить. (Можно вспомнить бесподобную сценку из «Брака поневоле», где доведённый до отчаяния Сганарель бьёт палкой философа Марфуриуса.) От внимательного историка философии не ускользнёт этот метаморфоз божественности в ослиность. Словами Ницше: «В каждой философии есть пункт, где на сцену выступает “убеждение” философа, или, говоря языком одной старинной мистерии: “adventavit asinus, pulcher et fortissimus”» (явился осёл, прекрасный и необыкновенно сильный). На этом респонсории, когда философы всё больше начинают походить на ослов, а ослы (asini Buridani inter duo prata) на философов, можно изучать очаговую симптоматику конца философии.

3