Своеволие философии

Хайдеггер – прошедшее в настоящем. Точнее, в двух проекциях прошедшего: нашего и его. Если смотреть на него в нашем прошедшем, он предстаёт гигантом и с трудом умещается в окоёме. Напротив, увиденный сквозь призму его прошедшего, он воспринимается как эпигон. Ключ к его пониманию – в старой прославленной формуле Бернарда Шартрского: «карлики на плечах великанов». Это в духе формулы esse est percipi. Говоря персонально: мы воспринимаем Хайдеггера через фильтр времени, которое есть свечение его бытия. Хайдеггер на плечах Шеллинга или Гегеля – это разное, но Хайдеггер на фоне Деррида или, с позволения сказать, Левинаса – это даже не разное, а несоизмеримое. Стабильным остаётся одно: он свидетель смерти философии, больше: её духовник, ещё больше: само её умирание. Он умирает её, не умирая в ней сам, – то ли раззвучивая её Гёльдерлином и Рильке, то ли вживляя её саму в Гёльдерлина и Рильке. Нельзя надивиться сообразительности французского переводчика, нашедшего точный и единственный вариант непереводимо-немецких Holzwege: Chemins qui ne mènent nulle part. Переводчик не мог не знать стихотворения Рильке из цикла Les Quatrains Valaisans, первая строка которого воспроизводила немецкое название книги Хайдеггера задолго до её написания:

Chemins qui ne mènent nulle part
entre deux prés,
que l’on dirait avec art
de leur but détournés,
chemins qui souvent n’ont
devant eux rien d’autre en face
que le pur espace
et la saison.

Пути, что ведут в никуда
меж двух полей,
словно сбиваясь всегда
с цели своей,
пути, у которых часто
нет иного исхода,
кроме чистого пространства
и времени года.

Если дьявол сидит в мелочах, то в этой он прямо-таки расселся. Есть гений поэзии, которому вовсе не обязательно и в прозе чувствовать себя как дома. Попав (по оплошности или намеренно) в прозу, он сильно рискует своей репутацией и вменяемостью. Горные вершины, спящие в поэтической тьме, лишены сна в оптике геолога или метеоролога. Здесь им просто не дают заснуть. Из того, что герметического философа Хайдеггера неодолимо тянуло ко сну в герметическом поэте Рильке, никак не следует ещё, что и поэту, в свою очередь, хотелось бы уснуть в философе. Скорее, как раз наоборот: напрячься сильнее обычного. Ухитрился же он устоять перед чарами даже абсолютно конгениального ему Шпенглера и не услышать в «Закате Европы» гул шагов египетского странника, который он через несколько лет пугающе точно воспроизведёт в 10-й Дуинской элегии. Просто Хайдеггер, вместо того чтобы честно бодрствовать у гроба усопшей философии и медитировать причины её конца, предпочёл факирские и фокуснические практики, рассчитывая то ли воскресить покойницу, то ли заставить её притворяться непогибшей. Этот метаморфоз «философии как строгой науки» в «парки бабье лепетанье» стал зелёным светом для всякого рода проходимцев мира идей, которые вдруг залихачили на никуда не ведущих путях, в убеждённости, что философии не ведомы никакие иные тропы, кроме лесных. «Организованный страх перед мышлением»: наверное, немногие опознают в этом ex ungue leonem (по когтям узнают льва) агонию мышления, способного понять, что случилось, но не способного признаться себе, насколько само оно способствовало случившемуся.

6