Своеволие философии

Однако такие смягчения (или умолчания) при новых редакциях текстов М.Г. происходили не всегда. Совсем недавно, перечитывая и сопоставляя гаспаровские тексты в разных редакциях, я обнаружила одну ранее не замеченную мной вставку, которую, наверное, не замечал – именно как новый, вставленный фрагмент – никто из читателей. Речь идет об известной и неоднократно перепечатывавшейся статье М.Г. «Взгляд из угла» (о его отношении к московско-тартуской школе). Так вот: в более поздней редакции этого текста, а именно при включении его в несколько измененном виде в «Записи и выписки»170, в нем появились, наряду с другими изменениями, две новые фразы, имевшие прямое отношение к моим персонажам. «Мне случилось, – пишет М.Г., – помогать моей коллеге переводить Фуко и Деррида, и фразы их доводили меня до озверения (курсив мой. – Н.А.). В XIX в. во Франции за такой стиль расстреливали»171. Могу с уверенностью сказать, что М.Г. сделал эту вставку под свежими впечатлениями от наших обсуждений проблем перевода Деррида. Мой перевод «О грамматологии» Деррида вышел в 2000 г., одновременно с «Записями и выписками». Что же касается расстрела, то применительно к Фуко М.Г. условно грозил ему именно этой карой и раньше, однако это было в частном письме, публично же он себе такого раньше не позволял, а тут его прорвало, он не выдержал! Правда, он немедленно смягчил сказанное оговоркой: «Конечно, я сужу так, потому что сам морально устарел»172. Интересен контекст, в котором у него вырвался этот вопль: речь шла об идеологии в советское и в постсоветское время, а затем – о «деструктивизме» (так М.Г. упрямо называл дерридианский «деконструктивизм», и эту его нарочитость, упрямство иногда считали невежеством): «Со своей игрой в многообразие прочтений он [«деструктивизм»] больше похож не на науку, а на искусство, не на исследование, а на творчество и, что хуже, бравирует этим»173. Для М.Г. оба эти момента – и само смешение науки и искусства, и его культивирование – были худшими из пороков исследователя. После этого как раз и идет его публичное признание в том, что столкновение с текстами мэтров французской философии вызывает у него «озверение». Подобных – более или менее ярких – примеров можно было бы привести еще немало.

Обратимся теперь к переводам Аристотеля и Деррида.

Герои в переводах

В своем переводе «Поэтики» Аристотеля М.Г., по-видимому, замахнулся на нечто совершенно удивительное – на трезво осознаваемое, последовательно проведенное и графически размеченное (с помощью скобок) для разных категорий читателей воспроизведение в одном тексте сразу двух Аристотелей. Вот как сам он писал об этом: «…стиль “Поэтики” – это стиль конспекта “для себя”, в котором для краткости опущено все, что возможно и невозможно. Перевести это дословно – можно, но тогда пришлось бы рядом приложить для понятности развернутый пересказ. Я постарался совместить это: переводил дословно, но для ясности (хотя бы синтаксической) вставлял дополнительные слова в угловых скобках: пропуская их, читатель мог воспринять стиль Аристотелевой записной книжки, а читая их – воспринять смысл его записи. Так как греческий синтаксис не совсем похож на русский, пришлось потратить много труда, чтобы сделать такое двойное чтение возможным»174. Напомним, что требование точности отягощалось при этом повышенной значимостью каждого слова источника, нагруженного многочисленными историческими интерпретациями: «Здесь точность перевода должна быть буквальной, потому что каждое слово подлинника обросло такими разнотолкованиями, что всякий выбор из них был бы произволен»175. Работу над «Поэтикой» М.Г. называл изнурительной и признавался, что никогда в жизни не взялся бы за подобный перевод большого текста – например, «Метафизики». По словам М.Г., перевод «Поэтики», с точки зрения стремления к точности при всех существующих ограничениях, был для него одним из двух самых трудных переводческих опытов в жизни176.

Перевод «Поэтики» занимает среди гаспаровских переводов особое место. М.Г. утверждал, что этот подход был в наибольшей мере проведен только в первом издании перевода (1978), а в дальнейшем с каждым новым изданием его специфика все больше размывалась усилиями редакторов. Почему М.Г. задумал и выполнил именно такой, а не какой-то иной перевод «Поэтики»? Можно предположить, что в постановке над самим собой этого переводческого эксперимента свою роль сыграла и особая просветительская задача. А именно, попытка достичь такой «точности», которая бы могла дифференцированно восприниматься как подготовленным читателем, скорее даже специалистом (Аристотель «темный» и сжатый), так и широким читателем (проясненный Аристотель в скобках), правда, сама эта дифференциация двух текстов внутри одного уже требовала от любого читателя определенной тренированности восприятия. И не было ли это «перевыполнение плана» с установкой на практически невозможное протестом против известной скудости русского Аристотеля?177