Свод небес

И в этом необъяснимом душевном подъеме, еще совсем пологом, но уже зародившемся в ней, Марфа часто вспоминала Филиппа, и ей становилось еще радостней от этих воспоминаний, особенно тех, которые были связаны с первыми месяцами знакомства с ним и первыми неделями супружества, еще не покрытыми пластом ее досадливости и сердитости. И в душе ее пробуждался отзвук раскаяния: Марфа как будто впервые увидела свою прежнюю жизнь – ту, которая была у нее до встречи с Филиппом; будто впервые она разглядела и ту, которая была у нее теперь, когда она была женой человека, который любил ее и безропотно принимал все ее легкомысленные, эгоистичные капризы; словно только теперь она постигла различия их, заметила их разность и совершенное несходство, и осознание того, что именно Филипп заставил оживиться в ее душе бывшие там фрагментарно частицы того, что единственное делает жизнь осязаемой, вынудило ее испытать подобие стыда. Она испытала что-то схожее с покаянием и радовалась тому, что теперь, когда в сознании ее целостность разрозненной ее жизни разорвалась на отдельные, неделимые теперь фрагменты, она будет жить по-другому, жить в согласии с тем, что составляет ее жизнь, не сетуя больше на фатальность своей судьбы. Пусть решения эти принимались порывисто и бездумно, но они принимались, и обещания, дававшиеся далеким воспоминаниям о радостных днях, оставляли в ее душе свежее, подобно заре, послевкусие.

Однако не только за седовласым стариком в канотье с интересом наблюдала Марфа.

Были среди постояльцев пансионата мать и дочь, которые всегда занимали столик, стоявший у самого ограждения веранды, рядом со столиком, где обычно сидела Марфа. С веранды просматривались выступившие ровным пирамидальным рядом горы, между собой образующие подобие громадного оврага, протянувшегося к самым теряющимся в дымке полуденного солнца вершинам далеких гор. Вид этот захватывал и умиротворял одновременно, и даже казалось, будто этот пейзаж был вовсе не настоящим, а только громадным полотном, натянутым за рядом соснового перелеска.

Поначалу Марфа обратила внимание на этих двух постоялиц только потому, что у девушки были темно-медного цвета вьющиеся волосы, ниспадавшие на ее белые, не тронутые загаром плечи и спускавшиеся к самой талии. Лицо ее также было незагорелым, но от облепивших его веснушек оно не казалось бледным. Девушка эта напомнила Марфе племянницу ее горничной, с которой она занималась когда-то русским языком.

Марфа не находила девушку ни красивой, ни миловидной, однако девушка невольно притягивала к себе взгляд Марфы: то ли ее исполненные женственности манеры привлекали к себе внимание; то ли умение держать вилку в усыпанных веснушками пальцах так, что невольно возникало желание попробовать то, что ела она; то ли это объяснялось самой живостью в светлых, почти бесцветных глазах девушки, у которой вид был совершенно смиренный, однако исходила от нее та особая энергетика, которая присуща людям исключительной предприимчивости и решительности. И Марфа смотрела на нее с тем интересом, с каким смотрят на тех, кто обладает тем, чем хотелось бы, но не представлялось возможным обладать самому.

Затем, посредством каждодневного созерцания их обедов, у Марфы сложилось совершенно определенное представление о тех дружеских, почти товарищеских отношениях, которые были между матерью и дочерью.

Матери на вид можно было дать чуть больше сорока лет. У нее, в отличие от дочери, было загорелое лицо и темные глаза, и только темно-медный цвет волос и частые веснушки на руках были точно такими, как у ее дочери.

Мать и дочь всегда приходили в ресторан вдвоем, вдвоем сидели за столиком, вдвоем гуляли по парку и выезжали на экскурсии. Они ни с кем больше не общались и только, понизив голос, едва слышно говорили друг с другом, то весело смеясь чему-то, то сосредоточенно ведя какую-то беседу. И то, как искренен был их смех, как доверителен был их взгляд, направленный друг к другу, как схожи были их лица, как сочетались между собой их одежды, пробуждало в Марфе невольную ревность и к этой их доверительности, и к сплетению их рук во время прогулок, к обедам в обществе друг друга и к разговорам, едва слышанным ею сквозь дыхание безучастного ветра.

Марфа смотрела на них, и вид их, счастливых, любящих, отдающих и принимающих эту любовь, поначалу так поглощавший ее внимание, скоро стал омрачать ее обеды. При виде той любви, которую мать отдавала дочери, и той участливой нежности, с какой дочь смотрела на мать, Марфе становилось тошно от того, что она, проецируя эту сцену на свою жизнь, не находила в ней даже подобия этой милой взору миниатюре. И Марфе делалось грустно, одиноко, и вновь тоска прокрадывалась в ее сердце, и скоро Марфа больше не обедала в один час с ними, а уходила до того, как мать и дочь спускались в ресторан.

Так Марфа впервые почувствовала тлевшие самую малость в ней, а теперь разгоравшиеся все больше обиду и огорчение.