Суп, второе и компот

Саша, больной ребенок, с ДЦП, как я теперь понимаю, почувствовал то, о чем я никому никогда в жизни не говорила. Даже подружкам. В чем даже себе не признавалась. Это было страшно, если честно. До сих пор помню Сашу, его маму, их дом, тарелки. Но голубцы с тех пор не ем. Не могу. Не потому, что мне было противно смотреть на Сашу. Вовсе нет. А потому, что голубцы вдруг стали для меня «сывороткой правды». И я твердо решила сказать маме, что больше так не могу и хочу постоянно жить или с ней, или с бабушкой. Не сидеть все время на чемоданах. Знать, что со мной будет завтра, через неделю, через месяц. Ведь мама могла прислать бабушке телеграмму: «Срочно отправляй. Встречаю», – и мне нужно было лихорадочно собираться, не забыть учебники, тетради. А главное, я никогда не знала, какие упаковывать вещи – летние платья или теплые штаны? Мама могла перехватить меня на вокзале и сразу же, оттуда, ехать в аэропорт, чтобы не опоздать на рейс. И где мы окажемся еще через три, четыре часа, я даже не могла предположить. Вот это расстраивало больше всего. Оказавшись в южном городе на берегу моря, я с тоской смотрела на свои вещи – в тот раз собрала теплые и просто не знала, в чем выйти из дома. Или мама могла привезти меня на север, а у меня в чемодане – летние платья.

– Бабушка, спроси у мамы, куда мы едем, – просила я.

Бабушка лишь отмахивалась:

– Твоя мать сама не знает, куда ее понесет. Натура такая.

– Ну хотя бы спроси, тепло будет или холодно в том месте, куда ее понесет, – умоляла я.

Мама на мои слезы, что нечего надеть, не реагировала. «На месте купим». Но, оказавшись «на месте», бежала на работу и важные встречи, и я ходила в том, что давали добросердечные соседки, узнав, что ребенок страдает от жары или, наоборот, от холода.

Да, потом мама мне все покупала, но пару недель я ходила в обносках. И клялась себе, что в следующий раз возьму с собой не один, а два чемодана. Один с теплыми вещами, другой – с летними.

Как-то мне даже удалось это сделать. Бабушка выдала второй чемодан, чтобы я наконец успокоилась. Без второго чемодана я уезжать отказывалась наотрез. На вокзале мама посмотрела на два чемодана и, не глядя, не спрашивая и не уточняя, что в них, взяла лишь один.

– А второй? – я едва сдерживала слезы.

– Потом заберем, – отмахнулась она. – В камере хранения полежит.

Конечно, тот чемодан, который выбрала мама, оказался с летними вещами, а мы летели в северный город. Я горько плакала. Ведь в том, который лежал в камере хранения на вокзале, лежали нужные мне вещи.

С тех пор я научилась упаковывать чемодан так, как никто не умел, – укладывала и теплые, и летние вещи. Засовывала в зимние сапоги летние сандалии, заворачивала в пальто летние платья. Сейчас в поездки я вывожу половину дома. Моя дочь такая же. Мы тщательно упаковываем то, что, казалось бы, засунуть уже невозможно. Я везу с собой еду, одежду на все времена года, вечерние туалеты и несколько видов обуви – от туфель на каблуках до шлепок. И в отдельный чемодан складываю еду. Кто-то в поездку берет с собой детское питание в коробках и банках, а я вожу пакеты, в которые пересыпаю манку, гречку, овсянку, смесь злаков. В отдельный пакет укладываю турку и пачку кофе. Оказавшись на новом месте, в любой стране мира, я знаю, что могу продержаться на собственных припасах двое-трое суток. Это точно – моя личная детская травма, которая оказалась очень полезной в быту.

В детстве мне казалось, что я такой же ящик с компотом из абрикосов, какой бабушка отправляет в Москву к маме, и меня надо погрузить в поезд, дать денег проводнице, чтобы проследила. Я – не живой человек, а компот, который можно отправить в любой конец страны. Посылка. Только о посылке больше заботились, чем обо мне. Банки перекладывали старыми газетами, древесной стружкой, чтобы не разбились. Грузили аккуратно. А меня можно было посадить в вагон, и все. Я не разобьюсь.

И лишь тот больной юноша почувствовал, насколько мне плохо и больно, раз решил, что я тоже болею, как и он. Тогда я поняла, что люди, пережившие трагедию, замечают чужую. Больные чувствуют болезнь на расстоянии. Несчастные в браке могут легко указать на тех, кто страдает так же. Люди сходятся не по интересам, а по грузу пережитого. Сильнее всего сближает не счастье – эгоистическое чувство. Эмоции, рассчитанные на одного человека. Счастьем нельзя поделиться – им не разбрасываются. О нем молчат, чтобы не спугнуть. А вот горе – коллективное чувство. Его хочется разделить, переложить на других хоть маленькую часть и тем самым избавиться побыстрее от эмоций. Рассказал, поделился – и вроде бы стало легче. А если не стало, надо продолжать разбрасывать эмоции на других. Пока боль не превратится в переливание из пустого в порожнее, сплетню, банальщину, бытовуху.