Сукин сын

Но предположим. Предположим, что это правда… Тогда она у Науменко. Все равно у одного из этих троих она есть. Судя по тому, что листы подбросили в кейс, это Нина, они вместе летели. А Авилов что, не в курсе? Значит, либо она у Нины в сундуке, а Авилов об этом не знает, либо, что, конечно, маловероятно, у Науменко. Хотя как такое могло произойти? Ни Авилов, ни Нина ни при каких обстоятельствах Наталье бы рукопись не отдали. Да и зачем? Депутата они общими усилиями срезали, с героем своего романа Науменко счеты свела. Ей не надо. Не надо-то не надо, а почему она не уезжает? Рукопись должна быть у того, кому из троих она нужней! Нужней всего она Авилову, но этот не на шутку собрался в тюрьму, тогда, значит, у Нины, а он не в курсе? Хорошо. Ждем 24 часа…

От следователя Авилов отправился в супермаркет купить что-нибудь из одежды. Мысли его текли смиренно и вяло. Он прощался с местами, не думая о грядущем. Рукопись там, не рукопись, не в ней дело. Дело в жизни вообще, которая покосилась, как старый забор. Жизнь обманула, акции подмигнули и растворились, покинутая Наталья сыграла скверную шутку, а Нина, после его ухода и возвращения, замкнулась и перестала ему верить. И ничего этого не поправить, пока не соберешь себя и не поймешь, что тебе на самом деле от жизни надо. Всего-то и нужно было не угодить в ловушку для дураков. Ну и угодил, тоже не страшно, выпутаться можно. Но. Но забор покосился, покосился забор жизни, завалился и все. Разверзлись какие-то хляби, горизонты. Куда идти, куда плыть, с кем жить? И для кого? Был такой момент, целая неделя, когда после болезни он жил. А теперь ушло. Пустыня. Ни добра, ни зла, полная заброшенность, когда вокруг столько людей и предметов. Пиджаков, шляп, кастрюль и угодливых кресел.

Он бродил по второму этажу, ничего не находя, и забрел в угловое кафе. В кафе сидела Наташа и писала в блокноте, прихлебывая капуччино. Он подошел и сел напротив, засунув руки в карманы.

— Привет. Опять чего-то пишешь?

Наташа подняла ласковые серые глаза, обведенные черным ободком.

— Книжку. Называется «Роман с манускриптом». Хочу еще неделю здесь побыть. Ты был прав: тут пишется. Мне хотелось что-нибудь написать не для газеты, без злости и печали. Что-нибудь незатейливо-красивое, провинциальное, никому не нужное, необидное. Так, для себя, не для заработка.

— Помнишь, ты говорила, что мы уедем отсюда другими людьми? — Авилов был настроен элегически, но Наташа его не поддержала.

— Нет, не помню. Вычеркнула ту жизнь, хотела ее выжечь, забыть напрочь. Теперь у меня амнезия. Не помню даже, как ты пахнешь.

Наташа улыбнулась, а Авилов наклонился к ней, притянул за шею и уткнулся лбом в лоб.

— Ты очень…. Иногда хочется тебя убить. Не обижайся. Так получилось.

— Ты, наверное, меня любишь, но не знаешь об этом? — Авилов тоже улыбнулся.

— Разве можно об этом не знать?

— Бывает…

Они помолчали.

— Меня посадят. С самого начала было ясно, что посадят меня, но я надеялся на удачу.

Авилов слегка гордился своей вселенской печалью, но Наталья не обратила внимания ни на печаль, ни на гордость.

— Хочешь почитать? — она собрала листки в стопку и подала ему. — Вернешь завтра, оставь у администратора, где ключи… Я побежала дописывать.

Она расплатилась и ушла. Авилов долго бродил по этажу, пока не нашел подходящую вещь. Здесь нужна ветровка. Не холодно, но все время задувает. Он заплатил и сразу надел ее на себя, оборвав этикетки и сложив Наташины листки во внутренний карман.

Наташа ворвалась к следователю, запыхавшись, и едва отдышалась на стуле.

— Что случилось, Михал Михалыч?

— А разве что-то случилось?

— Вы решили арестовать Авилова, но у него нет рукописи, он ее вернул! У вас есть свидетельские показания Свенцицкой, она это видела собственными глазами.

Шишкин спокойно вынул Зосин протокол из левой стопки и положил перед собой.

— Показания есть, а рукописи нет. Без рукописи это просто бумажка.

— Так найдите рукопись!

— Так верните ее. Отдайте Авилову, он принесет мне, и это зачтется как явка с повинной.

— Но у меня ее нет! Я ее и в глаза не видала!

— Как нет? — следователь удивился. — Я был уверен, что она у вас.

— Да с какой такой стати ей быть у меня?

— Это вытекает из газетной статьи. Это ведь вы подложили Спиваку обгорелые листки, иначе откуда у вас информация?

— Я профессиональный журналист, и мои каналы информации отлажены. Я плачу, чтобы написать первой.

— Смотрю я, у господина Авилова семь нянек: то одна его опекает, то другая… Завидует он, что ли? — Наташа недоуменно пожала плечами.

— Так получилось. Он сирота.

— Хорошо быть таким сиротой со сведенными наколками. Он вам сам сказал, что у него ее нет?

Завидует, решила Наташа.

— Я с ним жила и умею читать по лицу.

— Что же нам делать-то, Наталья Юрьевна? Почему я должен вам верить? Ни вам, ни ему я не верю. Хотя вы правы насчет лица, мне тоже показалось, что он всерьез решил сидеть. Но, сами понимаете, факты это факты, а выражение лица к делу не пришьешь. По логике, рукопись у него.

— А помните, после первого допроса вы передо мной извинялись? Ведь опять придется, — упрекнула Наташа.