Читаем Суер-Выер и много чего ещё полностью

Суер-Выер и много чего ещё

Всё так и стояло колом и косо, и солнце, и тени густые — ух! берлинская лазурь, я вот тебе! — крон ещё хрен жёлтый, творёное золото — и киноварь,

киноварь,

киноварь.

С какого тебя дерева содрали?

— Туману, Пахомыч, туману! Я так и знал, что этот остров не доведёт до добра! Туману же дай!

— Да вот же он! Пей!

— Туману! Туману! Туману! Чтоб ясность была!

…

— А что касательно червонца. Как видите, милостивый государь мой, отчего-то никто не даёт!

— Сэры, сэры! Может быть, скинетесь? Людка, Боряшка, лименты.

— Да вы сами видите, у нас друг туману требует. Видимо — солнечный удар. Нам нужно срочно на корабль.

— Сэр! Последний трюк! Клянусь, этого никто не умеет делать! Я сейчас сойду с ума! Понимаете? Отделю от себя свой ум, вспрыгну на него, как на пирамиду, и по ступенькам, по ступенькам вниз, вниз, вниз…

— Не надо, — прорвался я, оглядывая стоящий колом мир и звук в нём, — не надо… вот червонец… с ума сходят всё время и без пирамиды и ступенек… а этот убежавший пусть вернётся. Только поскорее… червонец за то, чтоб мне не смотреть. Ясно? Закрываю глаза! Бери червонец.

Я закрыл глаза и почувствовал, будто перо ветра смахнуло монету с моей руки.

Потом что-то шелестело, хрустела галька, сипел песок, но я не открывал глаз, пока Пахомыч не сказал:

— Сошлися!

И я открыл глаза.

Перо ветра, конечно, улетело.

Пальмы брякали кокосами.

Нищие тянули руки.

Суер раздавал червонцы.

Я шёл к шлюпке.

Глава LXXIIСтакан тумана

Ух, какое огромное облегчение почувствовал я, когда мы наконец отвалили от этого тяжелейшего острова. Гора с плеч!

И матросы гребли повеселее, и Суер глядел в океан платиновым глазом, лоцман Кацман отирал просоленный морем лоб, Пахомыч споласкивал гранёный стакан, перегнувшись через борт.

— Слушай-ка, Пахомыч, — сказал я, — откуда у тебя туман-то взялся?

— Туман у меня всегда при себе, — отвечал старпом, доставая из внутреннего жилетного кармана объемистую флягу (так вот что у него все время оттопыривалось! А я-то думал — Тэтэ!). На этикетке написано было «ТУМАН», 55 копеек:

Т — трудноусвояемый

У — умственноудушающий

М — моральноопустошительный

А — абалдительный

Н — напитк.

— Напитк? — утомлённо переспросил я. — А «О»-то куда подевалось?

— А «О», господин мой, вы как раз и выпили, находясь в состоянии помрачения. Не желает ли кто распить и остальные буквы?

— Можно, — сказал Суер. — Немножечко «А». Тридцать пять грамм, на самое донышко.

— А мне «ЭН», — согласился и лоцман. — На два пальца.

— А вам, юнга?

Юнга промолчал. Он вообще как-то поник, замолк, иссяк.

— Что с вами? — ласково спросил старпом. — Нездоровится? Глоток тумана вполне поможет. Это проверено.

— Я здоров, — отвечал юнга, — но немного расстроен. Дело в том, что там на острове — мой бедный папа.

— Там? Папа? И вы промолчали?

— Растерялся… Да и вы были слишком заняты туманом и этим бегством от самого себя.

— Что же теперь делать? — спросил Суер, оглядывая нас. — Возвращаться?

— Не обязательно, — сказал юнга, — я только посмотрел на него, и достаточно.

— Но вы уверены, что это ваш отец?

— Конечно, сэр. Вот его портрет, всегда при мне, — и юнга достал из-за пазухи золотой медальон, на котором изображён был человек вроде бы с усами, а вроде бы и без усов.

— Не пойму, — сказал старпом, — с усами он или без.

— Вот это-то и есть главная примета, — отвечал юнга. — Мне и мама всегда говорила. Главная примета папы: так это не поймёшь — с усами он или без.

— Надо возвращаться, — сказал капитан, — всё-таки должен же сын поговорить с отцом, тем более с такою приметой. Дело за тобой, друг мой, — и капитан глянул мне в глаза, — в силах ли ты вернуться?

— Я не в силах, — отвечал я, — но и не вернуться тоже нельзя. Ненавижу этот остров, но потерплю, Пахомыч, друг, ещё хоть полстакана.

Глава LXXIIIСидящий на мраморе

Нашим возвращением островитяне были потрясены не меньше, чем крепдешином в небе.

Действительно, ведь так же не бывает: подающий подаёт, проходит мимо и обычно не возвращается. А тут вдруг вернулись. Да неужто целковые раздавать?

Не раздавая, однако, никаких целковых, ведомые медальоном, мы просекли строй нищих и подошли к мраморному камню, вокруг которого собрались особо грязные и жалкие собиратели подаяний. Они однообразно скулили:

— Подайте кто сколько может… Подайте кто сколько может… Подайте кто сколько может…

кто сколько может…

сколько может…

На мраморном же камне сидел человек, который эту фразу, отточенную веками, трактовал иначе:

— Подайте кто сколько НЕ МОЖЕТ.

Такой поворот идеи несколько обезоружил нас, и лоцман даже забормотал:

— Да как же так, ребе, откуда же мы возьмём?

— Действительно, — поддержал я Кацмана, — скажите, равви, как это я МОГУ подать столько, сколько НЕ МОГУ?

— Очень просто. Рубль вы можете подать?

— Могу.

— А двадцать?

— Ну, могу.