Суер-Выер и много чего ещё

Я так себя хреново вёл, что сам от себя убежал!

Кураре! Кураре! Кураре!

Гдэ ведре кураре???

Стакан курара! Стакан курара!

Вы не знаете, где растут бледные поганки? Подскажите адресок!

— Ты чего орёшь? — послышался вдруг знакомый голос, и ТОТ Я, КОТОРЫЙ УБЕЖАЛ, высунулся из-за скалы.

— А что? — удивился Я ПОКИНУТЫЙ.

— Орёшь, говорю, чего?

— Да как же мне не орать-то? Ты-то Я убежал!

— Вести себя надо было лучше, а то пил как лошадь, воровал, попрошайничал, двоежёнствовал, не платил алиментов, жил по поддельному паспорту, ночью поедал чужую сметану, обманывал маму!

— Вернись! Я буду лучше! Мне ведь ничего не надо, кроме тебя! Мне даже деньги предлагали, и я не взял! Мне только тебя нужно! Только тебя! Вернись ко мне, мой дорогой Я!

— Деньги? Какие ещё деньги?

— Целковый.

— И ты не взял?

— Не взял, — гордо ответил Покинутый.

— Вот всё-таки дурак! Как был дураком, так и остался! Гордость заела! Бери, пока не поздно, да проси побольше, дубина стоеросовая! Тогда, может, и вернусь!

— Извините, господа и сэры, — обратился к нам Покинутый с поклоном, — тут этот Я УБЕЖАВШИЙ обещает вернуться, если денег подадите. Вы уж подайте Христа ради!

— Христа ради? — удивился Суер, вспоминая, видно, недавнюю нашу распрю. — Это уж ради примирения вас с самим собою.

— Почему же не Христа ради? Господу, может, угодно такое примирение?

— Тогда уж примиряйтесь бесплатно. Впрочем, вот целковый.

— Маловато, сэр, — почесал в затылке Покинутый. — Боюсь, Я УБЕЖАВШИЙ не вернётся. Погодите, я покричу. Эй, ты, Я УБЕЖАВШИЙ! Эй! Тут дали целковый!

— Не, — отвечали из-за скалы, — не вернусь.

— Вертайся, хватит!

— Да ну тебя, дурака слабоумного, и просить-то толком не умеешь.

— Вернись же, вернись! Хочешь, я курить брошу?

— Да ну, ерунда, враньё, силы воли не хватит.

— И пить брошу, клянусь!

— А это ещё зачем?

— А что, не надо?

— Пей, но в меру. Но главное — денег проси, иначе не вернусь. Поеду в Мытищи, у меня там баба знакомая.

— Это Людка, что ли?

— Вспомнил наконец, тоже мне…

— Так её ж посадили!

— Да не её, дурак, сына посадили, Боряшку! Ну и папаша! Всё! Пока! Уезжаю в Мытищи! Ты не помнишь, когда уходит последняя электричка?

— Сэры! Сэры! — рыдал Покинутый. — Умоляю… Добавьте же… прошу…

— Сколько же надо? — начиная раздражаться, спросил капитан.

— Эй, ты, Я! — крикнул Покинутый. — А сколько надо?

— Бери червонец, за меньшее не вернусь!

— Вы слышали, сэры? Червонец!

— Прямо не знаю, — сказал капитан, — у кого из нас есть на червонец жалости? Может, у вас, старпом?

— Чего? — удивился Пахомыч, в некоторых ситуациях сильно напоминающий господина боцмана. (Подчеркнём — в некоторых.)

— Жалости на червонец есть?

— Жалости много, — отвечал старпом, — а червонца нету. Пусть берёт чистую жалость, бесплатно. Между прочим, в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году моя жалость на чёрном рынке в Неаполе кое-кому дорого обошлась.

(Тут мы должны отметить, что на такую сложную жалость боцман всё-таки не тянет.)

— А вы, лоцман?

— Видите ли, сэр, — отвечал лоцман, оправляя галстук-бабочку в клеточку, — видите ли, сэр… видите ли, дорогой сэр… Конечно, вы видите, уважаемый сэр, что этот, с позволения сказать, чэловэк уже имеет два целковых, разделённых как раз поровну между частями особи. Одна часть особи, убежавшая, имеет ещё и гривенник старпома, то есть неоспоримое преимущество. То есть мало того, что она убежала от самоё себя, у неё ещё и на гривенник больше. Предлагаю всё-таки путь равенства и братства. Пусть убежавшая отдаст оставшейся пятак.

— С Гоголя получишь! — послышалось из-за скалы. — Тоже нашёлся утопический социалист. Кто это и когда делил всё поровну? Ха!

— У юнги денег нет, — сказал капитан сэр Суер-Выер и ласково поглядел на меня, — остаёшься ты, друг мой. — В ласке зазвучала ирония. — Что ты скажешь, голубь дорогой? До сих пор ты подавал подаяние. Мы не рассматривали, что это за подаяние. Подаяние и подаяние. Что ты скажешь сейчас? Может, добавишь гривенник?

Я так и знал, что всё это дело с нищими до особого добра не доведёт.

Глава LXX

Камень, ложка и чеснок^[17]

— Прежде всего, кэп, — сказал я, — прежде всего: никто не имеет права анализировать подаяние. Кто что подал, то и подал. Меня, например, вполне устраивает открытый лоцман, щедрый капитан, разумный старпом. Что подал я — моё дело. Я никому не подотчётен. Подаяние — и всё! И привет! И пока! И до свиданья! Прошу отметить, что все были мною довольны и даже приговаривали: «Спаси вас Господи!» Но если вас интересует, кому я что подал, могу сказать:

Древорукому — камень,

Пеплоголовому — деревянную ложку,

Нищему духом — головку чесноку.

Человеку, который убежал от самого себя, я тоже подал подаяние. Вы заметили? Это небольшой кисет. По-моему, он так и не поинтересовался, что в кисете. Эй, любезный господин Покинутый, а где кисет, который я подал? У вас того, что убежал, или у вас того, что остался?

— У меня. Тот Я только деньги взял, а кисет, говорит, тебе оставлю. Кури!

— Загляните же в кисет.

— Чёрт-те что, — сказал Покинутый, развязав кожаную тесёмку. — Махорка, что ли? Или нюхательный табак? Порошок какой-то. Что же это?