Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри

Мы начали наши рассуждения, подчеркнув, что у судьи и историка существует нечто общее – они устанавливают факты и, следовательно, приводят доказательства. Постепенно мы увидели, как возникает целая серия расхождений, скажем, между судебной и научной ошибкой, которые, в свою очередь, отсылают к вопросу (мы его здесь не обсуждали) о приговоре85. Теперь даже сходство, заключающееся в стремлении установить факты, оказывается фрагментарным. Факты, которые рассматривают судьи и историки, чем-то отличаются друг от друга, в особенности потому, что каждый из них по-своему обращается с контекстом или, точнее, с контекстами. Судьям контексты явлены (если мы отвлечемся от логического доказательства, к вопросу о котором еще вернемся) прежде всего в форме смягчающих обстоятельств или аргументов биологического или исторического типа. На их основе человека можно счесть частично или полностью поврежденным в уме, временно или постоянно невменяемым и т.д.; или же можно снизить наказание по целому ряду преступлений потому, что они совершены в чрезвычайной ситуации (гражданская война, длительные социальные столкновения, подобные тем, что случились в Италии осенью 1969 г., и пр.). Задача этих аргументов или обстоятельств – изменить обычный ход дела, смягчив принцип виновности, согласно которому «ни один факт или поступок не является действием, если он не совершен в результате выбора; отсюда за него нельзя наказать или еще прежде наложить на него запрет, если он не служит следствием намерения, т.е. не совершен в полном соответствии с сознанием и волей человека, вменяемого и способного пожелать сделать нечто»86. Мы видели, что редукция всякого исторического события или процесса к действию такого рода характеризует историографию, которую мы назвали судебной. Однако в научном плане речь идет о тенденции, больших результатов не принесшей. Напротив, вот уже целое столетие связь между человеческими действиями и контекстами (биологическими, культурными, экономическими и т.д.) в рамках более гибкой историографии составляет открытую проблему, а не раз и навсегда сформулированный постулат в пользу той или иной интерпретации. Это объясняет «двойственную роль», которую биография, как писал Момильяно, играла в историческом исследовании: «Она может служить инструментом социологического познания или же способом от него уйти»87.

Пути судьи и историка, совпавшие на каком-то отрезке, затем неизбежно расходятся. Тот, кто стремится сделать историка судьей, упрощает и обедняет историографическое познание; однако тот, кто хочет сделать судью историком, безвозвратно подрывает отправление юстиции. Разумеется, Ломбарди прав (в споре со Спатаро), определяя «логическое доказательство» в терминах совместимости, а не через непременное следствие из контекста; однако оба они заблуждаются, когда претендуют на то, чтобы, отталкиваясь от контекстуальных обстоятельств и при отсутствии каких бы то ни было внешних свидетельств, доказать, будто определенные человеческие поступки имели место на самом деле. Это означает, что они по умолчанию (и без надлежащего основания) соскальзывают с поля чистой возможности в область фактических утверждений; переходят с сослагательного на изъявительное наклонение. Эта грубая логическая погрешность парадоксальным образом базируется на злоупотреблении так называемым «логическим доказательством» (которое более справедливо было бы назвать доказательством «контекстуальным»). Впрочем, в сравнении с ошибками историков промахи судей имеют непосредственные и более тяжкие последствия. Они способны привести к осуждению невинных людей.

XIX

В невиновности Адриано Софри, как я сразу сказал, я уверен абсолютно. Однако нравственная уверенность еще не является доказательством. Поэтому я не настаивал на своем убеждении, которое никого не интересует. Напротив, анализируя материалы процесса, я стремился показать, что обвинения, выдвинутые против Софри, не имели никаких оснований. Я действительно с трудом верю, что миланские судьи в момент вынесения приговора ничуть не сомневались в достоверности признаний Марино. Между тем существование одного-единственного сомнения – пусть самого минимального – в отношении обвинений должно было побудить их вынести оправдательный приговор.

Принцип dubio pro reo («сомнения [трактуются] в пользу обвиняемого»), согласно которому подсудимого следует признать виновным только в случае абсолютной уверенности в его вине, отнюдь не сам собой очевиден. В 1939 г. один итальянский юрист, фашист и поклонник нацизма, решительно его отрицал: