Судьбы местного значения

– Это, Юрий Яковлевич, не смертник, – пояснил Лукин, рассматривая жетон. – Это Erkennungsmarke, что в переводе означает – опознавательная марка. Или другими словами – номерное удостоверение. Непростое. Можно предъявить любому военнослужащему, любого звания, и никто не вправе препятствовать действиям сотрудника. Понимаешь, что это значит?

– Э-э-э… – задумался лейтенант, – пропуск?

– Соображаешь! – улыбнулся капитан. – У нас немецкая техника. Документы, оружие, каски, плащи. И самое главное – этот жетон. Нарядиться немцами, и размахивая жетоном, можно до самого передка как по маслу проскочить.

Чичерин кивнул, соглашаясь. Проскочить можно. Вот с переходом фронта – засада. Если в тылу немцев еще возможно одурачить, то по уходящей к противнику технике всяко шквальным огнем ударят. А там и наши могут добавить с перепугу…

– На передке только огрести можно, – словно читая мысли, сказал Лукин.

– Слишком нагло выходит.

– Наглость – второе счастье, – хмыкнул капитан, – слышал такую поговорку?

– Удача на стороне смелых и наглых, – улыбнулся Чичерин. – Так Витька говорил. Мой друг…

– Правильно говорил, на том и сыграем. Кстати… – Лукин стал серьезен. – По другу твоему, тетради им написанной и бойцу, – теперь это наша с тобой общая забота. Все должно попасть в Москву, и никуда более. Тетрадь обернем вокруг гранаты, на случай. И если кто-то из нас погибнет, то выживший или доставит все товарищу Андрею, или уничтожит. Понял, товарищ лейтенант госбезопасности? Вижу, что понял. Теперь пойдем, соберем бойцов, выдвигаться пора.

Одновременно заглянули в кузов «ганомага» – мальчишка после обильного перекуса спал, свернувшись калачиком, заботливо укрытый плащом. Затем лейтенант направился снимать посты, а Лукин подошел к носилкам, выставленным на солнце.

Около носилок с ранеными суетилась Кузнецова. Обихаживать бойцов помогал Абадиев. Мария перевязывала раны Маврищева, а Умар подкладывал под повязки листья лопуха и подорожника.

– Зачем это?

– Поможэт, Машэнка.

– Так не делают, Умар, – хмурится девушка.

– Так дэд дэлал! Клянус! – возражает боец. – Трава боль и гной вытянэт.

– Маша, раз дед так делал, значит, стоит прислушаться, – посоветовал Лукин, приседая рядом. – У нас кроме трав нет ничего. А ну поможет? Как тут они?

– Плохо, товарищ капитан. У Маврищева рана воспалилась, края потемнели, гноя мало, бредит. А у… – Кузнецова смутилась, – парня, короста с ожогов сошла. Я влажным платком обтирала… она и сошла…

Лукин посмотрел на Маврищева и Феникса. Контраст между двумя бойцами стал еще резче. У Маврищева лицо стало землистого цвета. Зато Феникс хоть и похудел, но бледности стало меньше. Будто на поправку идет. Очнулся бы еще…

* * *

Поесть бы чего и прикорнуть часок, да как тут поспишь? Близкая канонада боя тревожила. Удержат ли немцев? Нельзя их пропустить дальше. На изъятой карте вроде были отмеченные направления ударов. Память пасовала – были бы обозначения не на немецком, то лучше в памяти отложилось. Однако помнилось, что дальше малолесистая равнина, где построить оборону труднее. Возможно, Семен зря тревожится – батальон пока на месте, беготни нет, командиры вон не суетятся, значит, все в порядке.

Семен сидел, оперевшись на бревенчатую стену и прикрыв глаза, прислушивался к разрывам. Из крупнокалиберных бьют – не перепутаешь. Пару раз побывал под гаубичным артобстрелом. Только чудом выжил в этом аду. Тогда в полку мало кто после артподготовки уцелел и не получил ранений. Если контузии не считать. Снаряды летели с шелестом – звук жуткий, будто бумага рвется. Даже заметил один – кувыркался в полете, на вытянутый бочонок похожий, а через миг земля вздрагивает и жутким кустом до неба взлетает, а в голове тонкий звон и тошнота. Следом еще снаряд, и еще… начинаешь инстинктивно вползать в огромную воронку с единственным желанием – закопаться глубже в землю. То же самое при бомбежке бывало…

Кто-то зашелестел травой, и Семен приоткрыл глаза. Это приближался Комаров. В руках котелок и сверток держит.

– Вот держи, – подал он котелок, – поесть принес.

Старшина развернул бумагу – там оказалась пара толсто нарезанных кусков хлеба и несколько пластов сала. Семен заглянул в котелок. Перловая каша. Теплая. Закинул в рот кусок сала, ложкой почерпнул каши и стал с аппетитом есть. Комаров достал кисет, бумажку и ловко соорудил самокрутку. Закурил.

– Тебя как по батюшке-то?

– Семен Михайлович.

– О как! – удивился старшина. – И меня Семен Михайлович. Тезки, значит!

– Слушай, тезка, а ты поесть Горохову носил?

– Носил. Он как раз поел и к капитану…

– Сам-то ел?

– Сала перехватил. А «шрапнель» видеть уже не могу! – старшина пыхнул табачным дымом. – А что делать? Из всех круп только перловка. Ладно мяса для навара немного имеется. Сало вот в деревне выменял.

– Привереда, – хмыкнул Семен, закидывая в рот еще пласт сала. – Походил бы ты по тылам голодняком да на подножном корму, посмотрел бы я на тебя.

– Да ладно прибедняться-то! – хлопнул по коленям старшина. – Знаю, у тебя консерва немецкая имелась.

Семена аж передернуло – чуть ложку мимо не пронес.