Судьба открытия

Еще в прошлом году, когда Алексея Прокопьевича Сычугова хотели призвать в солдаты, он дал кому-то взятку и поступил на рудник кладовщиком, Так спасся от позиций. А на торговлю в лавке служба не повлияла. Выручка шла неплохо. За прилавком с утра до ночи стоял приказчик, старичок Пал Палыч; днем жена присматривала за торговлей, вечером — сам Алексей Прокопьевич подсчитывал чистоган.

Свергли царя — Сычугов с тайным сожалением вздохнул, но все же прицепил на грудь красный бант.

Кое-как прошло лето. За ним наступила тревожная осень семнадцатого года. И теперь Алексей Прокопьевич потерял покой. Никогда этого раньше не случалось: он начал бояться шахтеров. Те же самые люди будто, и кланяются ему, как прежде, а вот смотрят совсем по-иному. Взгляд у людей, казалось Сычугову, стал хмурый и дерзкий.

«Зверье, — думал Алексей Прокопьевич, — сущее зверье! Те, что засели у них в комитетах, еще получше. А вот те, что с фронта приехали… либо лавку разграбят, либо самого убьют».

Каждый день приносил Сычугову новые неприятности. Уж на что паршивец Петька, думал он, и тот бунтовать норовит. «Столпотворение, истинный содом!»

С Петькой вышла такая история. Пал Палыч послал мальчика отнести пакет с товаром на квартиру инженеру Дубяго. Дело тонкости не требует: передать надо пакет, поклониться и уйти. А получилось, что посланный из сычуговской лавки мальчик сперва подрался с сыном инженера, гимназистом, потом крикнул самому Дубяго, когда Митрофан Викторович вступился за сына: «Шурфы по вас плачут!»

«Шурфы по вас плачут» — это означает, понял Сычугов, что живых уважаемых людей — например, Дубяго Митрофана Викторовича — следует сбрасывать в шурфы под землю. «Да как же это так? — подумал он, багровея от гнева. — Как осмелился негодный? Кто научил его, чьи это разбойничьи слова? Да как у него повернулся язык?»

Зажав в кулак письмо, в котором инженер жалуется на присланного мальчика, Алексей Прокопьевич наотмашь ударил Петьку по лицу.

Тот отпрыгнул и закричал:

— Бить вам права теперь нет! Кровосос несчастный! Кровосос, да! Кровосос!

Сычугов только ахнул, руками развел.

Змею, решил он, отогрел в своем доме. Недаром теща так этого мальчишку терпеть не может. Недаром сказано: яблоко от чертополоха не получишь… шахтерская порода…

— Убирайся сей же час вон! — прохрипел Алексей Прокопьевич. — Чтобы ноги твоей… духу твоего здесь не было!

Петька ушел. У Алексея Прокопьевича на душе стало еще тревожнее.

Начался ноябрь — пришли новые вести. Большевики, говорят, захватили власть и в Петрограде и в Москве.

Ночь стояла черная, осенняя. Сычугову не спалось. Он прислушался — храпит в своей каморке Пал Палыч, доносится сонное, с присвистом, дыхание тещи, жена забормотала что-то во сне. Лихое, подумал он, недоброе время. Встал с постели, зажег свечу, прошел по дому, ощупал запоры на дверях, посмотрел, как закрыты ставни. Остановился перед иконой. Зашептал:

— Да воскреснет бог и расточатся врази́ его. Яко тает воск от лица огня…

А наутро ему стало легче. Он увидел: в рудничный поселок въезжают казаки. Усатые, с красными лампасами, с красными околышами на фуражках. Здесь же офицер — казачий сотник. Слышно: чавкают в грязи копыта лошадей. И остановились посреди дороги.

Сычугов выбежал из лавки.

— Сюда, — распоряжался офицер, показав пальцем на левую сторону улицы, — первый взвод на постой. Сюда, — офицер взмахнул направо, — второй взвод. Остальные… — Он жестом показал, чтобы ехали за ним, дал шпоры коню.

Гнедой конь затанцевал на стройных ногах и крупной рысью, разбрызгивая грязь, рванулся к конторе рудника. Следом — рысью с места — рванулись десятки других коней.

Оставшиеся казаки спешились.

— Гости дорогие! — воскликнул Алексей Прокопьевич, сняв кожаный блестящий картуз. — Господин урядник! Милости прошу на квартиру ко мне.

Через несколько часов он угощал урядника обедом. Немолодой уже казак пил водку — от рюмки отказался, а попросил дать чайный стакан, — степенно поглаживал усы, рассказывал о своем хозяйстве на Дону. Сетовал: пять батраков у него иногородних, и всё — лодырь на лодыре. Скорей бы, говорил, со смутой покончить — хозяйство в оскудение приходит.

— Где там! — сказал и вздохнул. — Разве баба досмотрит? Разве это бабье дело?

— Господин урядник, — жалобным голосом спросил его Алексей Прокопьевич, — видит бог, невмоготу стало жить. Сомнение одолевает: вдруг большевики силу возьмут? Ведь что же получится: крышка? Куда деваться-то?

Урядник ухмыльнулся:

— Право слово, чудно. Кто власть удержит — голоштанники? Две-три недели погоди… го-го, как загрохочут! — Он выпил полстакана, закусил и посмотрел на Сычугова хитрым взглядом. — А по рудникам генерал Каледин уже скрозь! И в Ростове генерал Каледин и в Новочеркасске. Такой порядок воздвигнет — любо-дорого будет, я тебе доложу! За милую душу!

Сычугов закрыл глаза, закачал головой.

— Дай, господи, победы, — прошептал он, —благочестивому воинству…

Ни Сычугов, ни гость его не заметили, что в соседней комнате мелькнули две фигуры — на цыпочках, босиком, пробежали два мальчика.

— Винтовки нету, — беззвучно проговорил один из них.