Судьба открытия

Будто из-под земли выросла цепь всадников. Они оказались близко, совсем рядом, и мчались на колонну красногвардейцев. Даже в темноте было видно, как распластались их кони в бешеном карьере. Петька съежился, почувствовал: вот-вот налетят, сомнут. Страх его обуял до тошноты;, ему захотелось зажмурить глаза. Однако он их не зажмурил — наоборот, испуганно озирался по сторонам.

Щелкали затворы, бухали винтовки. Трепетали ослепительные голубые огни у пулеметов. Мелькали какие-то фигуры, тени. Громче выстрелов был человеческий крик: одни ругались с неслыханной яростью, другие — раненые — постанывали протяжно; казаки уже врезались в красногвардейскую колонну, рубили шашками; где-то в степи, в темноте, раздалось новое: «Ур-ра-а-а…»

Обдав Петьку вихрем, ударив чем-то по его локтю, пронесся разгоряченный казачий конь. С коня рухнул, упал на землю к Петькиным ногам мертвый казак. Плюхнулся, как мешок с картошкой; было видно его лицо, запрокинутое, залитое кровью, — оно освещалось при вспышках выстрелов.

Петька оцепенел. Раньше в его воображении сцена боя выглядела совсем не так. Красногвардейцы, думал он еще вчера, будут стрелять, спрятавшись в заранее вырытых траншеях; он же, бесстрашный и ловкий, станет ползать между ними, подносить патроны. Казалось, это случится непременно днем и враг будет далеко: только над шапкой засвистят пули.

Теперь, когда упал мертвый казак, Петька сперва был не в состоянии двинуться. Потом медленно попятился к ближайшему возу. Запряженные в сани лошади, обессиленные трудным переходом, не кинулись бежать от стрельбы, а лишь беспокойно пофыркивали,

— Своих, Микешка… Осторожно! Своих не покоси! — говорил у возов кто-то.

— Ах, язви его, — бранился другой. — Подкладай! Да выше ставь! Живо!

Темная человеческая фигура поднялась на ящики, сложенные высокой пирамидой в санях.

— О-о-о… — стонал кто-то поблизости. И повторял: — Ох, братцы! Ох, братцы! Ох, братцы!

По степи катилась новая волна калединцев. Не прекращаясь, нарастал, словно из одной великанской глотки, рев:

— Ур-ра-а-а!..

С воза, почти прямо над головой Петьки, плеснула огнем — больно отдаваясь в ушах, ударила пулеметная очередь. Он присел на снег: ноги размякли сами собой. Опять подступило тошнотное чувство. А пулемет на возу изрыгал пламя, и не было слышно ничего, кроме торопливого, нестерпимо громкого потока выстрелов.

Он долго сидел на снегу. Минут, наверно, пять или десять. Наконец как-то неожиданно понял, что сидит и думает об очень мирных, совсем далеких от этого боя вещах. Понял, что сидит и вспоминает, как дядя Черепанов зарывал в землю стеклышки рыжего штейгера. Вот тут, в степи. Вот чуть в сторонку отсюда — туда, к балке.

Взглянув по направлению балки, Петька увидел: вереницей тянутся силуэты всадников. Начинался уже рассвет, и они были хорошо заметны. Ошибиться нельзя — казаки.

«Вокруг заедут, — подумал он, — со всех сторон налетят — и в спину».

Пулемет на возу перестал стрелять. Наступило затишье.

— Дядь… — сказал Петька, приподнявшись, пулеметчику.

— Чего тебе?

— Посмотри туда.

Ствол пулемета тотчас повернулся, снова прогрохотало несколько очередей. Силуэты казаков точно растаяли в полумраке. Опять настала тишина. В тишине — надрывные, тягучие стоны:

— А-у-а… А-у-а… А-а-у…

— Ох, братцы! Ох, братцы!

— Э-э-э… Шею не трожь! Отойди, говорю, отойди! Э-э-э…

Добровольцы-санитары уже носили раненых, укладывали на шинели, расстеленные за санями. Там хлопотал красногвардейский медик — студент Софронов. Лекарь он был решительный, но нельзя сказать, чтобы опытный. Когда он принимался кого-либо перевязывать, раненый начинал кричать и ругаться на чем свет стоит.

Глебов снял шапку, вытер ладонью потный лоб. Взглянул: в степи, откуда на отряд дважды налетали казаки, белый снег теперь покрыт темными бугорками конских и человеческих трупов. Калединцы оставили убитыми несколько десятков человек. А вон — Глебов посмотрел—лежит Карачаевец, задрав к небу черную, в завитушках бороду. Вон в рассеченной пополам папахе Гатаулла Гайфутдинов уткнулся лицом в землю… Красногвардейцы, павшие за революцию.

«Честно сражались, — подумал Глебов, — хорошо сражались. Славная смерть!»

Он стоял без шапки, опустив голову. В мыслях его все еще неслось: блестят клинки при вспышках выстрелов, Карачаевец — штыком в казака, питерцы нажали — калединцы отхлынули, снова атака; кто-то — Микешка Носов, наверно — с фланга ударил из пулемета; казаки — кто в бегство, кто отстреливается; красногвардейцы выстояли: ни один не дрогнул.

«Прощай, товарищ Карачаевец, прощай, Влас Прохорович! Старые мы с тобой друзья! Смотри: уж не подполье наше, как бывало, а республику с тобой отстаиваем. Не зря мы прожили, И будь уверен: отстоим! Отстоим, товарищ Гайфутдинов! Отстоим!»

Сердце в груди Глебова еще стучало, как во время боя. Душно было — казалось, нехватает воздуха. И промелькнули в памяти дни, когда он встречался с Карачаевцем. Полиция разгромила явку в трактире Мавриканова. Сколько разгромов, сколько провалов… И все-таки победили!