Судьба открытия

— Патроны в сумке бери!

Мальчики исчезли. Один из них — черноволосый, с торчащими вихрами, в веснушках, — очевидно, хорошо знал в квартире все входы и выходы.

После обеда урядник, покачиваясь на непослушных от водки ногах, икая, пытался вспомнить: куда он положил сумку с патронами? Винтовка — вот, а где же сумка? Куда…

«Пр-роклятая!» подумал он, подошел к кровати посмотреть, но тотчас лег на нее и захрапел.

Сычугов, пообедав, скорее по привычке, чем, казалось ему, по необходимости, запер все двери своего дома.

По всей России разнеслась молва: казачий атаман генерал Каледин ввел войска на рудники, жестоко расправляется с донецкими шахтерами-большевиками, Уже построены кое-где виселицы, уже начались расстрелы непокорных, На Ясиноватской шахте, например, расстреляли сто восемнадцать человек. И молодая Советская республика двинула в помощь шахтерам воинские части с Западного фронта, отряды Красной гвардии из Питера и Москвы.

С одним из отрядов питерских красногвардейцев в Донбасс ехал Глебов.

Отряд выгрузился на глухом полустанке. Дальше поездом было нельзя: на следующей станции — казаки.

Мороз сменился оттепелью. Пошел снег пополам с дождем. Потом снова стало подмораживать. Ватные фуфайки, солдатские шинели, рабочие куртки красногвардейцев, у некоторых опоясанные и обвернутые крест-накрест пулеметными лентами, промокли и покрылись ледяной коркой.

Влас Карачаевец записался в Красную гвардию с «Треугольника»; от него, казалось, до сих пор пахло резиной. Рядом с ним шагал по вязкому снегу — нагнувшись, тянул за собой пулемет на колесиках — Микешка Носов, рябой сероглазый парень, подмастерье с мебельной фабрики.

Микешка молчать не любил. Не дожидаясь ответов, он спрашивал у Карачаевца:

— А калоши что, например, как — на колодке делают? Как штиблеты? А как это — шахты? Говорят, колодцы большие. Это верно? Вот посмотреть бы. На дне, говорят, темно. Шахтеры будто совсем отчаянный народ. Это правда?

— Да буде молоть-то, — сказал Карачаевец. — Перестань!

У него была борода черная, как смоль. Он пошевелил бровями, посмотрел вокруг. Впереди шли двое — Глебов и слесарь Хохряков, высланный шахтерами навстречу питерским красногвардейцам. Весь отряд растянулся сзади» Всего сто двадцать три штыка. В самом хвосте обоз — четверо саней с запасным оружием и патронами. За пеленой падающего снега обоз был уже плохо виден. И полустанка, где остался поезд, уже совсем не видно, и горизонта со всех сторон не видно: куда ни взглянешь — тучи белых снежинок.

Карачаевец провел ладонью по мокрому лицу, по облепленной снегом бороде. Подумал, что погода — лучше не надо, следы за отрядом тотчас заметет. Вспомнил, как в японскую войну он, раненный в ногу, полз, скрываясь в посевах гаоляна. Тогда воевали для царя, сейчас пришло время — для себя. А ефрейтор Чумаков, который вынес его из гаоляновых полей, родом донецкий шахтер. Может статься, сейчас казаки и Чумакова ведут на виселицу. Вот бы выручить! В Петрограде угля нет — хитер Каледин, отхватил Донбасс! — заводы стоят, паровозы стоят. Вишь, собака: заморозить хочет республику! Красногвардейцы-то всё необстрелянные, мало среди них настоящих солдат. Ну ничего, решил Карачаевец, душой народ крепкий. Хоть бы и Микешка: даром что болтун — разъярится в бою. А пулемет на совесть знает.

И Власу Прохоровичу вспомнилось, как провожала его в Питере дочь. В отца удалась Настенька: черные косы, черные брови, черные глаза. «Себя поберегите», говорила она и плакала у него на груди. Он доволен собой: правильно он ей ответил. Он погладил ее по голове, взял за плечи и сказал: «Себя беречь — это не хитро. Каждый трус себя бережет. Иное дело вот сберечь революцию — для тебя, Настя, для детей твоих, для всего трудящегося класса… Так и запомни, дочка!»

Отряд уже шел по пояс в снегу. Давно свернули с накатанной дороги, пробирались в сугробах по дну оврага. Путь показывал Хохряков. Овраг он назвал балкой — Микешка удивился этому: со словом «балка» у него было связано представление о длинном деревянном брусе. Отец Микешки, плотник, поднимал когда-то на постройке купеческого дома большую, тяжелую балку. От тяжести надорвался; заболел и умер.

Начало темнеть. Красногвардейцы растянулись длинной, теряющейся в снежном сумраке цепочкой. Вокруг вздымались крутые склоны оврага; по склонам кое-где — голая глина, кое-где — нависший пластами снег.

«Как же обоз там?» подумал Глебов. Сказал Хохрякову: «Не спеши, дай потеснее собраться», и сам шагнул в сторону, поднялся на косогор; раздвигая покрытые слоем льда ветви кустов — обледеневшие веточки позвякивали, — он двинулся назад, навстречу обозу. Красногвардейцы один за другим проходили мимо.

Из-под меховой шапки у него выбилась прядь седых волос. Серое штатское пальто стягивал пояс с ремнями. На поясе — наган в кобуре. Скуластое, в морщинках под глазами лицо иногда по-прежнему лукаво щурилось. Он был почти таким же, как десять лет назад, когда пришел в лабораторию Лисицына; даже короткие усы выглядели так же, только поседели за эти годы.