Судьба открытия

— Мне итти надо, — сказал Хохряков, поправляя лямки вещевого мешка. — Слыхать, эшелон пойдет к Ростову. Мне по пути домой, на рудник. — Притронулся к руке Зберовского: — Вот выздоравливай, значит. А там, может, где встретимся. — Он помолчал, посмотрел на прапорщика Неожиданно наклонившись к его уху, шепнул: — Погоны сними! Вы, я знаю, из студентов. Нечего вам за офицера…

Зберовский еще продолжал стоять у памятника перед зданием Совета. Хохряков уже шел, оттягивая пальцами ремень винтовки, твердо ступая по тесаным камням мостовой. Вещевой мешок на его спине покачивался при каждом шаге.

Глядя на уходящего сапера, Зберовский думал: «Поехали по домам солдаты. Да вот как получается: с большевиками, видно, весь простой народ?»

…На Курском вокзале оказалось, что долгожданный эшелон давно подан на седьмой путь, что в теплушки и втиснуться теперь нельзя; на площадках, на буферах тоже места нет — везде люди. «Смотри ты!» сказал Хохряков, с досады плюнул и полез на крышу вагона.

Незнакомый матрос в бескозырке с развевающимися на ветру ленточками помог ему — протянул сверху руку.

Ждали паровоза. Закатилось солнце, похолодало. Небо заволокло тучами. Близилась полночь, когда эшелон, с огоньками махорочных папирос на крышах, дернулся на рельсах, прошел мимо семафора и, набирая скорость, покатился на юг.

В это время в госпитале, в палате, высоко под потолком горела неяркая лампочка. Откинув край одеяла, Сотников приподнял над подушкой голову. Вынул изо рта дымящийся окурок, сказал:

— Вы, прапорщик, ни дать ни взять — большевик.

— Какой я большевик! — ответил Зберовский.

— Погодите, вот вам «товарищи» покажут.

— Они все-таки поняли интересы народа.

— Глупости говорите! Просто спекулируют на низменных инстинктах.

— Глупости? — переспросил Зберовский и сел на койке. — По-вашему выходит так: если власть в руках богачей — это высокие принципы; если она перейдет ко всему народу, к рабочим и крестьянам, — это, вы говорите, низменные инстинкты. Смотря в чьих руках, да? Вот так выходит по-вашему?

Подполковник Сотников зевнул, натянул до шеи плюшевое одеяло, подумал о событиях в России. Россия ему представилась похожей на небольшое, уютное поместье в Пензенской губернии. Сколько трудов было затрачено, чтобы сколотить деньги на это поместье! По крошке, по небольшой частице от каждой интендантской поставки. И есть теперь «свой уголок», и все может развеяться в пыль. Мать оттуда писала: в марте, после революции, крестьяне начали грабить их усадьбу. Потом, правда, зачинщики поплатились. Но сейчас такая тревожная пора…

— Голод принесут большевики, — сказал подполковник. — Нищету, разруху.

Прапорщик промолчал. Он вспомнил почему-то свои студенческие годы, мансарду в Петербурге, Осадчего. Вспомнил, как разыскал Лисицына, как тот показывал свою лабораторию.

«Своими же глазами видел, — подумал Зберовский. — И пропало все бесследно. Такой синтез, — да будь он сейчас осуществленным, никакая бы угроза голода… Чорт знает! Да куда все это делось? Николаю Романову — скатертью дорога…»

— Две правды, — прошептал он через минуту. Искоса взглянул на подполковника. В памяти его мелькнуло лицо сапера Хохрякова.

Зберовский медленно склонил голову к подушке.

«Представитель десятков миллионов…»

Вдруг — как-то неожиданно — решил: «Ей-богу, погоны сниму!»

А поезд, которым ехал Хохряков, постукивал колесами, и от паровоза, как хвост кометы, тянулся светящийся сноп искр. Искры ветром сносило в сторону; они разлетались над темными полями и гасли поодиночке.

На крыше вагона было холодно. Хохряков поднял воротник шинели, фуражку натянул до самых глаз, всунул пальцы в рукава. Прижал к груди винтовку. Лежал, опираясь локтями; смотрел, как впереди разлетаются искры, как пробегают мимо дома, деревья, пашни, еле видные в темноте. Ветер шумел в ушах, ледяными струйками проскальзывал в шинель. И Хохряков чувствовал, что надвигается зима, надвигаются трудные месяцы, когда, может, и винтовка сгодится: надо по-хозяйски навести на шахтах свой порядок. Довольно, хватит! Что же это: на позициях — Адамов, на руднике, на «Магдалине», — Пжебышевский! И толку чуть, что свергли царя. Да мало ли гадов, думал Хохряков; нельзя, чтобы все осталось по-прежнему.

«Гадов поскидать — это раз, Во-первых. Потом: в Советы — верных людей. Это будет — два. Как тот артиллерист, что на митинге про Ленина рассказывал… Э-э, Хохряков, тут надо всей братвой… только всей братвой, Чтобы дружно. Нажать плечом, и вскорости министров-капиталистов… Туда им, кошкиным детям, и дорога!»

Он глядел в темноту, где вихрем вьются огненные точки, не замечал уже качающейся крыши вагона, забыл о ветре, улыбался чему-то озябшим лицом.

Он мысленно видел: построят на рудниках дома, как в Петрограде, шахтеры пойдут в чистой городской одежде; и все станут грамотные, усядутся за книги; и работать в шахте будет, как в саду гулять.

«Дай срок, братва возвращается с фронта! И Хохряков едет, Смотри ты, дело-то какое! Ах ты, посмотри!»