Судьба открытия

Сразу на площади наступила тишина. Люди жались друг к другу. Полицейские теснили их, двигались вперед, размахивали револьверами.

Старуха Танцюра, с растрепанными седыми волосами, приговаривая: «Ось я ему, собаци, буркалы!», высунулась из толпы, подняла скрюченные пальцы, медленно протягивала их к лицу городового. Петька стоял в стороне, но даже там попятился — он никогда не думал, что старая Танцюриха может быть такой страшной. А городовой ударил старуху револьвером по пальцам.

Теперь началось. Сперва кто-то бросил в городового камень, потом офицер прокричал команду — все полицейские отступили на несколько шагов, залпом выстрелили в воздух. И тотчас направили револьверы на толпу.

— Разойдись! — срывающимся голосом повторил офицер. — Предупреждаю… последний раз. — Глаза его прыгали, остро закрученные усики вздрагивали.

Хохряков понял: офицер — трус; такой с перепугу на самом деле по людям стрелять станет. «Гад», подумал Хохряков, спрыгнул на землю и надел фуражку. Его загородили собой другие рабочие.

Площадь постепенно пустела. Люди растекались по улицам — кто к Русско-Бельгийскому руднику, кто к «Магдалине». Старую Танцюриху повели под руки; она снова причитала и плакала и все оглядывалась назад, на надшахтное здание.

Черепанов хромал и спотыкался. Вслух рассуждал сам с собой:

— Ты кто таков будешь? Кто ты будешь, я тебя спрашиваю? Тебе что: панафиду? Вот тебе панафида! Из левольверта… и сказано: разойдись. Дурак ты, батюшка-поп. Чего ж ты Никанорыча нашего, за что ты его?

Вернувшись в конюшню, Черепанов лег спать. Вечером его разбудил Терентьев и велел: вынести из комнат покойного Пояркова ящики со стеклом, собрать из тех комнат всю разнообразную посуду — безразлично, наполненную чем-нибудь или пустую, — сложить все на телегу и ночью, чтобы никто не видел, увезти в степь. Там закопать, чтобы следов не осталось.

— И молчи, — сказал Терентьев. — Понятно? Если судья тебя спросит или полиция, тоже молчи. В крайнем случае ответишь-, мусор отвозил, выбросил прямо в степь. Выбросил, ответишь, а не закопал. Понятно? И место другое им покажешь, где вообще сваливают мусор. Смотри: проболтаешься — плохо тебе будет, — добавил он и погрозил пальцем.

Для Черепанова и Петьки тут же в конюшне была отгорожена комната. Жили они вдвоем. Жена конюха служила на одном из дальних рудников прислугой у бухгалтера. Она, собственно, и была родной теткой мальчика, сестрой его матери. Она приходила раз в месяц, стирала белье племяннику и мужу, бранила их за беспорядок и грязь, мыла пол, варила щи, а вечером, вытирая подолом передника мокрые покрасневшие глаза, опять уходила на четыре недели к своей сварливой хозяйке.

— Проболтаешься — плохо тебе будет — еще раз сказал Терентьев и, нахмурившись, сурово посмотрел на Черепанова.

Конюх в сумерках вынес из здания станции заколоченные ящики. Потом взял мешки из-под овса, которые поплоше, погрызенные мышами, сложил в них раскиданную в комнатах штейгера стеклянную посуду и тоже вынес во двор. Петька ходил за ним по пятам — он слышал, о чем приказывал Терентьев. А когда наступила ночь, Петька, переборов сон, тихонько уселся на нагруженную телегу. У Черепанова с похмелья болела голова; не оглянувшись на мальчика, он стегнул лошадь и выехал за ворота.

Уже- в степи Петька спросил:

— Дядь, зачем ховать стекляшки-то?

В степи было темно. От огненной полосы заката осталась узкая красная полоска. Небо, покрытое звездами, казалось Петьке таким же необыкновенным, особенным, как весь сегодняшний день. Оно казалось немного страшным, это небо. И «тех» отпевали сегодня у шахты, и городовые стреляли…

— Смотри, — ответил Черепанов: — проболтаешься — стало быть, морду кнутом искровяню. Запомни!

«Пьяный придет, — подумал Петька, — так может. Еще как!»

Ему было жаль зарывать в землю редкостные стеклянные вещицы. Вот тут в мешке, он заметил еще засветло, столбиками друг на друге лежат маленькие зеленоватые кружочки, вроде игрушечных блюдечек. А мешок там как раз разорван.

Пока Черепанов, стукая лопатой о камни, рыл яму, Петька ощупью нашел разорванный мешок. Всунул руку, достал оттуда круглый стеклянный предметик. Потрогал: гладкий, холодный. Посмотрел: звезды в нем отражаются. И вдруг, обрадовавшись, решил: он спрячет его, никому не отдаст. Это будет его вещь. Хорошо будет с ней играть.

— Петька, — крикнул Черепанов и снял с себя куртку, — спинжак на телегу снеси!

— Сейчас, дядь!

Петька еще раз потрогал пальцами стеклянный кружочек, положил его в карман. Вспомнил о Ваське Танцюре и Данилке Захарченко. Подумал: плачут, поди. Быстро достал из дыры в мешке еще два таких круглых стеклышка, тоже их — в карман: «Пусть и Ваське с Данилкой».

Через несколько минут он завернулся в дядину куртку, лег на телегу; ему стало тепло, и он незаметно для себя заснул. Когда всходило солнце — он этого не почувствовал, — телега была уже на дворе спасательной станции, а Черепанов перенес его, спящего, в комнату на лавку, на постель,

Стояла полуденная жара. Жужжали мухи. В конюшне лошади били копытами о доски пола.