Судьба открытия

— Ты чо, ты чо? — заговорила — неизвестно, когда она успела появиться — Дарья. Она теперь стояла между Лисицыным и старостой. — Ты, Пров Фомич, — она оттеснила одноногого, — моего гостенька не обижай. Айда в избу! Господи, чисто козел. Ну, айда! Айда!

— Погоди «айда», — упирался староста. — Кто этот?

— Чо «погоди»! — теснила его Дарья. — Чудило лесно… чисто козел бодат. Айда, заходь! Ну, так говорю: заходь!

Староста, прищурившись, еще раз выглянул из-за Дарьиного локтя и, занеся деревянную, как опрокинутая бутылка, ногу, переступил через порог. Наседая на него, в избу зашла сама хозяйка, захлопнула за собой дверь.

Лисицын молча сжимал кулаки.

— Да, знаете… — негромко сказал Осадчий. — Что-то надо делать. Это шкура такая… отставной унтер. Богатей здешний, мироед. Он не отступится, даром что одноногий.

За забором, в каких-нибудь десяти шагах, начиналась тайга. Сначала мелкий ельник, пихты, потом — Лисицын посмотрел на запад — пологий склон, прорезанный падями, весь покрытый темной зеленью хвои. Над склоном — бездонное бирюзовое небо. Подумал: топор лежит в сарае, можно взять; Осадчий извинится, объяснит хозяйке. Нож вот, жаль, в избе остался. Котелка тоже нет. Ничего, бог с ним. Как-нибудь…

Он протянул Осадчему руку:

— Ну, желаю вам…

— Постойте, — вдруг шепнул тот и побежал к крыльцу.

Дверь избы была приоткрыта. Дарья высунулась из нее, манила к себе пальцем, торопила.

Дальше все произошло стремительно. Через минуту — Осадчий без слов втолкнул его — Лисицын уже лежал на сеновале, засыпанный толстым слоем сена.

Пахло сухой травой и пылью. Лежа под грузом, в темноте, он услышал:

— Куда пропал? Ты, Дарья, как ни то…

— Охотник, кажется, — уговаривал Осадчий. — Охотник заблудился. Из дальней деревни. Ага!

— Шпана бегла… Полушубок-то, видать, из каких мест! Куда вы его? — бушевал староста. — Я твой двор наскрозь разметаю! Смотри, Дарья!

— Ну, зря ты, Пров Фомич, — оправдывалась та. — С тайги мужик пришел, в тайгу ушел. Быва-ат.

— Я те покажу «быва-ат»! Я тайгу напересек! На конях!

От запаха сена Лисицыну хотелось кашлять; он сдерживался, старался ровно дышать через нос. Прошло, наверно, очень много времени. И вот наконец голос Осадчего окликнул:

— Владимир Михайлович!

— Да, слушаю!

— Не выходите пока: он близко, может вернуться. И мне надо итти.

— Хорошо. — Лисицын осторожно кашлянул. — А до каких пор?

— Делайте, что советует Дарья. Уговорились так?

— Уговорились.

— Я — через несколько дней. До свиданья! Вы меня ждите только непременно.

Стало тихо: Осадчий ушел.

«Не выдадут? — подумал Лисицын. — Нет, не выдадут».

После долгих трудных скитаний он впервые почувствовал: есть на свете Осадчий, есть Дарья — доброй души человек, люди, которые помогут в беде, настоящие друзья.

Вот как, подумал он, устроено: одни — друг другу волки, другие — наоборот. Которые беднее, которые власти не имеют, те, чаще всего, и лучше.

Уже перед вечером Дарья позвала его обедать. А когда начало темнеть, Кешка — старший из братьев — повел Лисицына в тайгу. Не напрасно, оказывается, он с Ваньшей строил землянку. В совсем укромном месте, так ее сделали — самый опытный глаз не заметит.

— Подходяще, — сказал Кешка, положив на узкие нары из жердей, покрытые мягкими пихтовыми ветками, сумку с хлебом и жареной дичью.

Землянка была маленькая, тесная: нары на одного человека и первобытный очаг — плоский камень, дыра в потолке для дыма. Здесь же были запасены дрова, такие, чтобы меньше дымили, когда горят. А вокруг землянки — плотной стеной высокие деревья, и с трех сторон — непроходимые скалы.

Кешка каждый день приносил сумку с едой, крынку молока, складывал все это на нары, говорил: «Подходяще».

«Чего я жду?» думал Лисицын.

На пятые сутки вместе с Кешкой пришел Осадчий. Он улыбался, раздвигая ветви молодых пихт у землянки.

— Э-э, Владимир Михайлович, соскучились? Глядите — подарки вам от нашей ссыльной братии. Специально за ними ездил. Собрали сообща.

В узелке было белье, сапоги, брюки, жилет, пиджак, поношенная поддевка, черный картуз — одежда, какую мог бы надеть небогатый мещанин.

— А бороду вашу, — Осадчий вынул из кармана бритву, — мы сейчас долой! Прощайтесь с ней. А главное, — лицо Осадчего плутовски щурилось, губы вздрагивали, он снова опустил руку в карман, — глядите: паспорт! И вот вам деньги на дорогу до Петербурга! А тут — свидетельство, что вы приказчик, значит, купца Самохвалова, что в Сибирь из Питера по делам… Фамилия ваша теперь Поярков. Запомните? Устроит вас?

Под деревом, прямо на земле, обхватив ладонями колени, сидел Кешка. Он не сводил взгляда то с Лисицына, то с Осадчего. Глаза у него блестели, рот приоткрылся — казалось, будто именно ему, Кешке, сейчас привалила неожиданная удача.

У Лисицына тоже заблестели глаза. Вдруг он почувствовал: все перед ним раздвоилось от слез. И фигура Осадчего, и развернутый узелок с одеждой, и вершины деревьев — все исказилось, потеряло свои очертания, поплыло.

— Чем… — сказал он, увидев наконец зубцы далеких гор, — как смогу только вас отблагодарить? Что полезное… могу сделать вам…