Судьба открытия

«Да разве можно одинаково для всех? — вдруг подумал он и рассердился. — А, дурак! Разве можно на равных правах? Подлецам, торгашам, тюремщикам… От них же, от них это зло: собственники, поганые травы! Надо человечество разделить, — он провел перед собой ладонью, точно показывая, как надо разделить. — Мусор — всяких Бердниковых, Титовых, Харитоновых — прочь!»

— Прочь! — сказал он. — А свой труд потом отдать, — он затряс пальцем, протянутым вверх. — вот тем, что на каторге, в ссылке… Да! В вагоне третьего класса. Дарье вот с сыновьями, Егору Егорычу. Как это — Осадчий? Простому русскому народу. Именно!

Всходило солнце. Красным светом озарились крыши. Человек в картузе и поддевке стоял на пустынной улице, разговаривал с собой вполголоса, смотрел на окна верхних этажей.

Глава III Новое начало

Все, точно сговорившись, построили одинаковые дома. Идешь по улице и видишь: потемневший от времени бревенчатый дом в три окошка, дощатый забор — иногда с гвоздями, натыканными сверху, — ворота, скамеечка, снова бревенчатый дом в три окна, опять забор, ворота, опять серый трехоконный дом, и так — до самого края города, где начинался болотистый луг, летом пышно зараставший светло-зеленой травой. За домами тянулись огороды, редкие фруктовые сады. В другом конце улицы вздымалась неуклюжая колокольня, выбеленная мелом, будто по ошибке пристроенная к темным деревянным стенам старинной церкви. Дальше, за церковью, виднелись кирпичные торговые ряды, особняки купцов, лабазы, аптека, а влево шла пыльная дорога к пристани.

По этой дороге Лисицын ходил почти каждый вечер.

Часами он молчаливо сидел на берегу Волги. Весной смотрел, как взламывается, проплывает мимо лед, летом — на белые нарядные пароходы, на баржи с буксирами, на плоты, на лодки, на зажженные еще засветло огоньки бакенов.

Повивальная бабка Марина Петровна, она же первая в городе сваха, женщина немолодая и дородная, с бородавкой на носу, сейчас была довольна своим квартирантом. сначала, когда Лисицын пришел снимать две пустовавшие в ее доме комнаты, еще в октябре прошлого года, она отнеслась к нему недоверчиво. Подумала: невесть откуда взялся.

Тогда между ними был такой разговор:

— Ты, серебряный, что — заведение, видать, откроешь?

— Крохотная будет у меня мастерская. Очень маленькая.

— Сапожная?

— Нет, знаете, краски буду делать, — сказал Лисицын.

Он заранее решил: кто разберется, чем в действительности занят химик? А краски — дело людям доступное, понятное. Не заподозрят, какие перед ними опыты.

— Ну, то-то… Сапожников у нас своих… Постой, милый: краски?

— Краски обыкновенные. На продажу.

— Сообрази сам: да как тебе квартиру сдать? Ведь ты полы изгадишь в доме! Жил на Покровской улице один красильщик…

Лисицыну понадобилось долго уверять, что в комнатах у него все будет чисто, что вся его работа — только на столе в стеклянной посуде, что подмастерьев ему не нужно, обходится без них.

— Зовут тебя, — допытывалась хозяйка, — милый, как?

— Поярков Владимир Михайлович.

— Семейство большое?

— Я холостой.

Это Марине Петровне уже понравилось. Невест, подумала она, в городе — пруд пруди, и лишь бы не пьяницей оказался да не прощелыгой, а там — как бог даст. Что приезжий, решила, — не беда.

Квартирант оказался не пьяницей и не прощелыгой. Хозяйка теперь, куда ни придет, рассказывала, что «мой-то Поярков» и вежливый человек, не буян, и доходы у него, видать, отменные, и скучает, видать, — угрюмый такой, замечтается — слова из него не вытянешь. Одно — молчит.

Осенью, тотчас как снял квартиру, Лисицын ездил в Казань и Нижний Новгород. Вернулся последним пароходом. На берегах уже лежал снег, в воде плавали льдинки. Приехал с багажом — инструмент, догадалась Марина Петровна, — привез четыре ящика стеклянных приборов, колб, банок с химическими веществами. Самое главное — привез даже сложный пластинчатый фильтр, похожий на один из тех, что были у него прежде. В Казани отыскался умелый шлифовальщик — стеклодув, за неделю сделал этот фильтр по его рисунку.

В Нижнем Новгороде, выбирая реактивы, Лисицын обнаружил страшное для себя: он почувствовал, что не может — как это скверно, подумал, получилось, — никак не может вспомнить некоторые свои прежние рецепты. На каторге повторял их мысленно; лес рубил, землю копал — и всё перебирал их в памяти. Сейчас пришло время снова начать опыты, а рецептов в памяти нет! Правда, не все рецепты полностью забылись. Но чем же, думал он, обрабатывать, например, осадок на третьей фазе замещения? Что там было? Угленикелевая соль?.. Пытался шаг за шагом разобраться, вспомнить: исходный продукт — немного, несколько молекул хлорофилла; затем начинается цепь химических реакций. Один из связывающих атомов углерода… кстати, в правой, что ли, части формулы? Или в левой?.. Ага, молекула распадается — первая фаза. Вторая фаза, так. Но чем же обрабатывать в третьей фазе? Забыл бесповоротно. Вот забыл, хоть плачь!