Судьба открытия

Это была заимка — деревянный дом, крестьянская изба с угодьями, одиноко стоявшая в тайге, недалеко, в каком-нибудь часе ходьбы от деревни. Хозяйку заимки звали Дарьей. Покойный муж ее промышлял охотой; сама

Дарья, сказать к слову, белку могла бить в глаз без промаха, если пойдет с ружьем; сыновья ее: один — Кешка, другой — Ваньша, без добычи из тайги тоже не возвращались.

Осадчий шел по тропинке в деревню. Он часто ходил тут, бывал на заимке гостем, иногда Кешка с Ваньшей брали его с собой на охоту. Исподволь научил их грамоте.

Он отмахивался веточкой от комаров — место комариное — и думал, что удачно попал товарищ в хорошие руки, и в деревне даже не знают о новом жителе заимки, и урядник только неделю тому назад в волость уехал, приедет в другой раз не раньше чем через месяц, Кто же он, интересно, этот товарищ? Во-первых, ясно — с каторги бежал. Во-вторых, ясно — социал-демократ. Большевик. Бредит — Глебова все предостерегает. И все про какую-то лабораторию. Но болен, кажется, серьезно. Конечно, очень болен.

«Подожду день-другой, — подумал Осадчий, — дам знать в Кринкино. Там много всякой ссыльной братии; говорят, медик недавно поселился. Тайком проберется, больного посмотрит. Ага!»

Пока Осадчий шел среди высоких елей, в глубокой тени, казалось тихо: только в вершинах шумел ветер. Пахло сыростью, прелой хвоей, грибами. Потом тропинка поднялась на косогор. Сразу засверкало небо, бархатом скользнул по щеке теплый воздух, почувствовался аромат нагретых солнцем смолистых деревьев. Осадчий остановился, вдруг почему-то вспомнил о Зберовском. Улыбнулся: неплохой, подумал, все-таки паренек. «Ничего, погоди — встретимся. Сколько осталось? Года полтора. Встретимся. Убедишься сам, чья правда».

На следующий день Лисицын уже сидел на лавке, свесив босые ноги.

— Каторжна головушка, — говорила грудным голосом Дарья, — бороду на причеши. — И положила перед ним деревянный, с большими редкими зубьями гребень. — Срамота! Ты вот чо: баню истоплю — дойдешь?

— Да вы совсем молодцом! — сказал, придя на заимку, Осадчий. — А я хотел медика звать, нашего, ссыльного… Вы, простите, меня узнали? Вчера… Кажется, я не ошибся: оба мы — большевики.

Что-то далекое, давнее зашевелилось в памяти Лисицына. Будто он видел когда-то это лицо, эти глаза, похожие на черные ягоды. Именно в студенческой тужурке. Не вчера, а раньше. Видел ли? Пожалуй, нет. Вряд ли.

— Я, — ответил Лисицын, — отнюдь не большевик.

— Вот как! — сказал Осадчий и покраснел; по смуглой коже растеклись пятна темного румянца.

Они поглядели друг на друга: один — с досадой, второй — настороженно пошевеливая рыжими бровями. Наконец Осадчий спросил:

— Позвольте задать вопрос: кто вы тогда? Значит, не социал-демократ?

— А вам зачем? Никакой не социал-демократ.

Оба продолжали смотреть в упор один на другого. Борода у Лисицына была еще мокрая после мытья, на лбу блестели капельки пота. Он чуть приподнялся, наклонился вперед, взялся обеими руками за край скамейки.

— М-м-м, — тянул, стоя перед ним, Осадчий. — Вы понимаете… Если люди встречаются… Ага! Встречаются в такой обстановке… Вы вот Глебова упоминали в бреду.

— Глебова? — переспросил Лисицын и мотнул головой. — Глебова я отлично знаю. Старинный мой друг.

— Откуда знаете его?

— Учился с ним… А что вы меня, — Лисицын сдвинул брови, — всё так расспрашиваете? — Он сдвинул брови еще круче. — Зачем вам это нужно? Ну, я уйду сегодня. И всё. И до свиданья.

Он встал на ноги, но пошатнулся от слабости.

— К политике, — сказал кашляя, — человек я… А, чорт, простуда какая! Ладно… благодарю за внимание… Непричастный к политике, что ли.

Придерживаясь рукой за выступающие на стене бревна, он вышел из избы. Остановился на крыльце, продолжал кашлять. Увидел Дарью — та подоила корову, несла через двор в ведре молоко.

— Спасибо вам, хозяюшка, — он поклонился ей, — за все ваши хлопоты, за доброе сердце. Просьба у меня к вам…

— Кака́ просьба? — строго опросила Дарья.

— Единственная. Трудно, вы знаете, в тайге без топора. Нет ли у вас запасного, лишнего?

— Ты чо, — крикнула Дарья, — спятил? Куды?

Осадчий подумал: осторожный человек. Не хочет о себе рассказать. Ну, понятно. Всякий на его месте… Так значит, с Глебовым учился? Глебов… Стой! Глебова исключили из Горного института. Вот теперь интересно…

В это время Дарья с шумом втолкнула Лисицына в дверь.

— Пропадешь, — кричала она, — варначья твоя душа! В тайгу! Чисто ошалел… На, ешь! — и плеснула, налила кружку теплого, парного молока, с грохотом поставила на стол перед Лисицыным. — Ешь, говорю! — кричала она гневно, отрезая толстый ломоть хлеба. — В тайгу! — И, подбоченясь, щурила раскосые, в морщинках глаза. — Ишь ты, паря, тебя леший, хворого… Да в тайгу! Ишь ты!

— Видите, какая властная, — сказал, улыбнувшись, Осадчий.

Лисицын взглянул на него искоса, сел, поджав под лавку босые ноги. Посмотрел на Дарью, покорно придвинул к себе кружку и хлеб.

«Хозяюшкой называт, — думала Дарья. — Иной варнак… топор — ну так чо — хапнул бы без спроса…»

Уже у двери, взявшись за дверную ручку, Осадчий задержался.