Судьба открытия

Чувство гнева и досады его не покидало: дернула нелегкая тогда уйти, связаться с юродивым! Ему чудилось, будто начался бой с невидимым врагом, какое-то соревнование в скорости. Он думал: таинственный противник завладел его рецептами — воры их, безусловно, выкрали, копию списали — и стоит, наверно, у таких же вот фильтров, ухмыляется, шаг за шагом повторяет каждый опыт. И вдруг у противника работа пойдет удачно? Вдруг тот опередит? Сгинут все надежды на счастье человечества; не всякий получит право распоряжаться синтезом — бедняки останутся по-прежнему у разбитого корыта, — и лишь какая-нибудь фирма, немецкая например, английская, американская, оградив себя патентами, извлечет из открытия баснословные прибыли. Только быстрота может спасти. Ах, как надо сейчас торопиться!

Теплая прозрачная жидкость текла из прибора в колбу. Струйка, как стеклянная ниточка, временами разрывалась, становилась цепью часто-часто падающих капель. Лисицын глядел, как оседают на стенку тончайшие брызги, думал об украденных, наверно, рецептах и вспомнил: в средние века в Италии жил математик Тарталья.

Даже страшно показалось: почему эта мысль пришла вместе с мыслью о своей работе? Неужели — судьба неудачника…

Тарталья — Лисицын читал о нем раньше — был робким, косноязычным и много лет трудился над решением уравнений третьей степени. Когда он нашел наконец способ их решать, готовую формулу у него выманил, притворись другом, Джеронимо Кардано — талантливый врач, но пьяница и буян, человек, в приступе гнева отрубивший своему сыну уши. Кардано с небывалой быстротой написал книгу, назвал формулу своим открытием. И вот прошло несколько столетий. Формулу Кардано теперь знает любой математик, любой инженер. Однако взбредет ли кому в голову сказать о ней: «формула Тартальи»? Нет, беднягу осмеяли даже современники.

«Дернула нелегкая!» опять вспомнил Лисицын. Крепко сжав ладонями щеки, с глазами, устремленными в серую пелену туч за окном, снова размышлял об итальянце.

Что же, думал он, потерял Тарталья? Ну, формулу, одну из тысяч, записанных в курсе математики. А синтез углеводов — это не какая-нибудь формула! Синтез — это будущее народов, это решение вековечной проблемы нужды. «Господи, что делать? Время идет. Опыты… Быстро, сразу, сейчас — что сделать, чтобы оградить свой синтез?..»

Колба уже давно наполнилась раствором. Раствор тек через край, проложил извилистую дорожку по столу. Лисицын глядел на эту дорожку, не видя ее, не понимая, что перед ним. Новый Кардано, представил он себе, неведомый противник посмеивается теперь, потирает руки от торжества.

Егор Егорыч услышал — его барин крикнул в лаборатории:

— Ч-чорт!

Егор Егорыч прибежал на крик. Лисицын в это время ударил пальцами по выключателю на стене — выключатель щелкнул, потухли яркие огни у приборов, в лаборатории почувствовался сумрачный, пасмурный день.

— Что, ваше благородие, изволите?

— Ничего не изволю! — «Ваше благородие» разорвал на себе халат, скомкал его, бросил на пол. — Ухожу я. Дома сиди!

Он схватил сюртук и быстро ушел в переднюю.

Табличка «Адвокат» была недалеко, через квартал за углом.

Лисицын поднялся на третий этаж. Оказалось — даже пальто не надо снимать. Уголовные дела, гражданский иск, сказал адвокат, — пожалуйста; а что касается всяких патентов и авторских прав, то он советует ехать на Французскую набережную, к присяжному поверенному Воздвиженскому.

Извозчик привез Лисицына на Французскую набережную.

По тротуару двигалась процессия: двое городовых вели арестованного студента. Следом за арестованным тесной кучкой — не то зрители, не то провожающие — шли еще студенты, человек пять. Городовой, оглядываясь, увещевал их:

— Разойдись, господа! По добру! По добру говорю: разойдись! Нельзя!

Арестованный тоже оглядывался и посмеивался; глаза его были похожи на черную смородину. Из окон, из дверей домов начали высовываться любопытные. И извозчик, который вез Лисицына, придержал лошадь — захотел посмотреть.

— Р-разойдись! — закричал наконец, густо покраснев, второй полицейский.

А студенты шли за арестованным по-прежнему кучкой и не расходились.

— Осадчий, — говорил кто-то из них скороговоркой, — ты не волнуйся. Пока до свиданья! Вернешься — все будет хорошо. Место твое в мансарде сохраним. Все будет хорошо, недоразумение выяснится.

Лисицын вдруг узнал: говорит тот голубоглазый, застенчивый, что приходил к нему недавно смотреть лабораторию. Сейчас он был в фуражке, сдвинутой на затылок, в накинутой на плечи шинели; шел, почти касаясь спины городового, и протянул вперед руку с пачкой желтых рублевых бумажек:

— Может, деньги тебе, Осадчий, надо? Вот возьми. Пожалуйста, прошу тебя. Получил сегодня, у меня много. У Обросимова как раз. Пожалуйста!

Городовые, оба одновременно, оттолкнули его руку.

— Прочь! — коротко сказал один, зашевелив усами.

— Господин студент, — сказал другой, — нельзя с арестованным. Образование получили, понимать должны. По добру говорю!

«За политику честные люди», подумал Лисицын и тут же тронул извозчичий кафтан:

— Давай, поехали!

Извозчик подобрал вожжи, пробормотал:

— Публика!