Судьба открытия

Так ли будет? А может, — мечтал, шагая по комнате, Лисицын, — при фабриках мастерских, при рудниках и домнах люди построят множество отдельных установок. Независимых друг от друга. По его же, конечно, Лисицына, системе. В жилищах установки маленькие, у паровых котлов на фабриках — большие.

И вот зима, например. Стены потрескивают от мороза. В квартире холодно, хозяйка затопила печь. Пока печь топится, тут же в углу сам собой работает незаметный, похожий на шкафчик прибор. Печь протопилась — хозяйка подошла к прибору: пожалуйста, фунтов десять-пятнадцать, — сахар получится или крахмал, смотря что нужно. Какой-нибудь цилиндр стеклянный был пустым и наполнится, например, крахмалом. А крахмал — почти та же мука. Берите, научитесь печь из него хлеб, кушайте! Ну, больше немного дров затрачено, чем просто для отопления. Пустяки: цена пищи все равно окажется ничтожной.

Лисицын вздохнул, счастливо улыбнулся, заглянул в окно. Половина улицы залита солнечным светом, половина — в тени. На освещенном сухом и, наверно, теплом тротуаре дети начертили мелом «классы», бросают цветные камешки, играют.

«Прыгают! — размышлял Лисицын. — Они нужды не будут знать. А мог бы я стать, конечно, таким богатым, как никто еще не бывал. Обошелся бы без всяких этих… Титовых».

Он постоял, потрогал оконную раму и сказал вслух:

— И сам стал бы подобен Титовым. Титовым да Харитоновым.

Снеговые вершины снова засияли непорочной белизной.

«Пусть не скажут: он был корыстен. Нет, пусть ничто не запятнает. Ни оптом, ни в розницу!»

Владимир Михайлович отошел от окна, принялся взвешивать на аналитических весах комочки стеклянной ваты.

Позже вспомнил: «Ужас посеете, слезы, банкротства».

Вот землепашцы, интересно, крестьяне…

«Глупости! Врет, проклятый! Если пищи будет в десятки раз больше, дешевой, доступной, разве кто-нибудь станет от этого голоднее?»

Стеклянная вата, пересыпанная драгоценными темно-зелеными крупинками, укладывалась в фильтр — Лисицын готовил новый опыт. Пинцет в умелой руке подхватывал мягкие комочки, разворачивал их на прозрачных пластинах.

В другом конце города в просторной, застланной персидскими коврами комнате за письменным столом из палисандрового дерева сидел невысокий, худощавый, с усатым сморщенным лицом и негнущейся спиной старик. На нем был добротный голубой мундир и генеральские эполеты. Он облокотился о стол и, картавя, сказал:

— Не знаю, догогой… О чем же вы пгосите?

Перед ним, по другую сторону стола, сидел Федор Евграфович Титов. Федор Евграфович рассудил так: если нельзя партию выиграть, надо ее не проиграть. Как это получится — вничью? Ну, усмехнулся он себе, не совсем, стало быть, вничью.

Нагнувшись — в меру почтительно, в меру с достоинством, Федор Евграфович посмотрел преданными, озабоченными глазками и заговорил:

— Нешто об одном мне идет речь, ваше превосходительство?.. Вот как перед истинным… да разве бы я осмелился? Но — душа болит! Сердце верноподданное! — Титов стукнул себя кулаком по груди и повысил голос. — Вы представьте-ка: все, кто по праву и справедливости имеют богатство и власть, все, что в поте лица трудятся над своей землей, — все с сумой на паперть пойдут. Хозяйства рухнут, — он уже выкрикивал с угрозой, — пошатнется вся Российская империя! Пошатнется — страшно вымолвить! — престол!

Он поджал губы, помолчал, потом протянул палец в сторону генерала:

— Да взять бы и вас, ваше превосходительство. На чем стоит доходность ваших земель и поместий? Мужики, так думаю, продают хлеб, вносят за землю арендную плату. Управляющие имениями тоже продают хлеб… Кстати, — спросил он вкрадчиво, наклонив голову, — почем нынче продали?

— По-газному. По девяносто копеек, по гублю.

— Ну вот! — Титов с удовлетворением кивнул. — А вообразите — Лисицын этот… с товарищами… торговать станет мукой по копейке пуд? Да многие тысячи пудов на рынок вывезет. Или хотя бы по пять копеек. Кто тогда купит хлеб у ваших мужиков? Кому продадут управляющие урожай имений ваших? Не допусти же этого бог, — Федор Евграфович истово перекрестился, — но вы тогда, ваше превосходительство, нищим станете!

«И — с дороги прочь! — подумал он. — А не воюй! Против кого идешь? Пречистая богородица… Ишь ты!»

Когда Титов ушел, генерал протянул руку к кнопке звонка. Тотчас явился офицер в голубом жандармском мундире, звякнул шпорами, остановился в трех шагах от стола.

— Вот, Агсений Каглович, — сказал, точно закаркал, его превосходительство. — Я вами недоволен. От постогонних людей узнаю. Антигосудагственная деятельность…

Спустя два дня с Егором Егорычем случилось небывалое: с самого утра ему встретились давно забытые приятели, обрадовались встрече и настояли, чтобы вместе зайти в трактир; там потчевали неумеренно. Обычно строгий и трезвый, Егор Егорыч напился до потери благопристойности, до буйства и скандала. Как на грех, пришли городовые и увели его, пьяного и упирающегося, для протрезвления в участок. В участке продержали до следующего утра.

Вечером, уже при закате солнца, Лисицын почувствовал голод. Не мог вспомнить: обедал он сегодня или не обедал? Кажется, нет.