Суд офицерской чести

Не став больше ничего смотреть, даже не простившись с Кобылкой, начальники уехали.

Кобылка посмотрел вслед удаляющимся машинам, громко высморкался на сторону, вытер нос рукавом хэбэ и побрёл в домик.

Через несколько дней по дивизии поползли слухи, будто на свинарнике появились две свиньи, на спинах которых синей краской выведено: у одной – «комдив», у второй – «начпо».

Когда слухи достигли ушей Свечкина, он расхохотался. Но не зря говорят, если начальники смеются, подчинённые плачут.

Вызвав секретаря комсомольской организации хозвзвода сержанта Цыпышева, начальник политотдела провёл с ним индивидуальную беседу, и через десять минут вожак взводной молодёжи, окрылённый доверием старшего товарища, месил грязь просёлка, ведущего к хоздвору.

Поручение, данное Цыпышеву, было не из легких: принести в «клюве», как выразился Свечкин, доказательства, что у Кобылки не всё в порядке с головой.

Как это сделать, Цыпышев не знал. Он, в общем-то, не был злым человеком.

«Может, Кобылка юмореску Хазанова вспомнил про колхозную свиноферму? Там, кажется, тоже помечали хрюшек, – гадал секретарь. – Может, пошутил неумело, а дело ой как плохо обернулось…»

Но рассуждать ему скоро надоело, так как и добрым он тоже не был. Добрые в число активистов у Свечкина не попадали. И совсем не потому, что начпо не любил добрых людей. «Иная доброта – хуже воровства», – не без основания считал он.

Ещё курсантом Свечкин был уличён товарищами по взводу в краже туалетных принадлежностей. Ему устроили «тёмную», но о воровстве не доложили. Свечкин, хоть и с подмоченной репутацией, а окончил военное училище. Теперь вот стал начальником политоргана. А что если бы сослуживцы во взводе добрые попались: бить не стали, а доложили по инстанции?

Цыпышев, конечно, ничего о той давней истории не знал и догадываться не смел. Он получил задачу и должен её выполнить. «Партия сказала «надо», комсомол ответил – «есть!» – так ведь в песне поётся. А из песни слов не выкинешь.

Визиту Цыпышева Кобылка не удивился и не обрадовался. Комсорга он не любил и не уважал. Не мог забыть первые дни, точнее, ночи их совместного пребывания в части.

Они были однопризывниками. Земляками. В хозвзводе даже кровати у них оказались рядом. Но дружба, несмотря на тесное соседство, так и не возникла. И вот почему.

Первые три ночи молодых не трогали. По неписаной традиции оказывали гостеприимство. На четвёртую началось светопреставление.

«Молодых» построили в проходе между кроватями. «Дедушки» расположились, как в театре, на табуретках и заставили прибывших кричать хором фразу, которая ласкала бы слух ожидающим увольнения в запас. Фраза самая безобидная: «Старикам спокойной ночи, дембель стал на день короче!».

Заметив, что Кобылка не кричит вместе со всеми, к нему подошёл один из «дедов» – рядовой Сытин, и глухо так, без злобы, а скорей с жалостью спросил:

– Ты что не кричишь, «кость» безмозглая? – «Костями» звали в части молодых.

– Кричи, – приказал Сытин, – кричи, а то кукарекать заставлю!

Кобылка молчал. Сытин ткнул его кулаком в грудь:

– Ты глухой, что ли? Кукарекай!

Кобылка – ни звука. Тогда Сытин повернулся к Цыпышеву, стоящему рядом.

– Ладно, с этим потом разберёмся… Ты – кукарекай! Ну!

И Цыпышев стал кукарекать. Забавно так:

– Ку-ка-ре-ку!

– Теперь полай!

– Гав-гав! – тонко заскулил Цыпышев.

– Хорошо, хватит, – потрепал Цыпышева по плечу Сытин. – Уважаешь дембелей – служба легко пойдёт! – и уже Кобылке:

– А ты двигай за мной!

О чём говорили «дед» и Кобылка в умывальнике, никто не знает. Но и в следующую ночь, и в другие Кобылка лаять и петь петухом не стал. Сытин и прочие «старики» уединялись с ним в каком-нибудь закутке, «воспитывали», потом плюнули:

– Ненормальный какой-то. Руки о такого только марать! Пусть живёт.

Однако жить в казарме Кобылка не собирался. Как только освободилось место свинаря на хоздворе, напросился туда. Скорый, узнав, что Кобылка – парень деревенский, к работе привычный, принял его под свое начало с радостью.

Так и началась у Кобылки новая служба. «Дедов» на хоздворе не было, а если и заглядывали на огонёк, то уже не как хозяева, а как просители: можно у вас пикничок устроить, в картишки перекинуться. Кобылка не возражал (благо «фазенда» на отшибе), но и в дружбу по-прежнему ни к кому не лез.

А Цыпышев первые полгода так и прокукарекал во славу старослужащих. Потом они его на отчётном собрании комсомольским секретарем выкрикнули. Кто «против»? Все – «за»!

Новый секретарь «стариков» не закладывал и никого из однопризывников под свою защиту не брал. А когда «старики» ушли на дембель, сам стал над новыми молодыми куражиться. Те ведь не знали, как он ещё недавно пресмыкался.

А вот Кобылка это помнил. И не простил. Поэтому, когда вошедший Цыпышев поздоровался с ним, он даже головы не поднял, продолжал что-то мять в руках. Пахан шевельнул хвостом (на солдат он не рычал). Только ворона, довольная появлением незнакомца, гортанно поприветствовала комсорга.

Тот махнул рукой, что раскаркалась, и уселся на табурет напротив Кобылки. Спросил первое, что на ум пришло:

– Что делаешь, земеля?