Строговы

Беляев замолчал на минуту, выжидая чего-то. Никто не проронил ни слова. Но Беляев внимательными глазами бывалого пропагандиста рассмотрел самое важное для себя, чего, впрочем, втайне и ожидал. Люди не одинаково отнеслись к его словам. У одних он видел во взгляде сочувствие и одобрение, у других затаенную усмешку, у третьих в глазах была какая-то неопределенность и растерянность. И если вторых надо было разбить в споре, то этих последних требовалось убедить в правильности позиции большинства.

Беляев снова заговорил. Он рассказал о том, как партия пришла к расколу. Говорил Тарас Семенович не очень гладко, размахивал руками и часто замолкал, чтобы найти нужное слово. Но речь его отличалась простотой и искренностью и убеждала, как сама правда.

Пока докладчик ничего не прибавлял от себя. Он излагал только факты. Перед слушателями вставала живая картина работы Второго съезда, напряженной и страстной борьбы на нем Ленина и его сторонников за боевую партию рабочего класса.

Когда Беляев начал рассказывать о том, как лидеры меньшинства уже на второй день после съезда своими раскольническими действиями пытались дезорганизовать партийную работу, в его голосе послышались гневные нотки.

Но вот Беляев сделал минутную паузу. Собрание с напряжением ожидало, что скажет он дальше. Все понимали, что он будет полемизировать с противниками. И Беляев приступил к этому не без волнения.

— Давайте трезво и здраво посмотрим, — сказал Беляев, — как будет выглядеть партия, если строить ее по схеме, предложенной Мартовым. Вот как будет выглядеть состав партии но Мартову. — Он поднял руку так, что ее стало видно всем, и, пригибая пальцы, продолжал: — Организации революционеров — раз, организация рабочих, признанные партийными, — два; организации рабочих, признанные независимыми, — три; одиночки из интеллигентов, исполняющие разные партийные поручения, — четыре и пять — все стачечники, которых, по мнению Мартова, независимо от сознательности и роли в рабочем движении, следует считать членами партии. Разве не ясно, что подобную партию, созданную из разнородных элементов, никогда не удастся спаять единой волей, единой целью и единой дисциплиной? А без этих условий нет боеспособной партии! Разве не ясно после этого, что партия, созданная по схеме Мартова, будет хвостистской партией, неспособной повести рабочий класс на самоотверженную борьбу против самодержавия и капитализма? Мартов и его сторонники хотят превратить партию в какой-то кисель. Ленин зовет нас к созданию партии, пронизанной идейностью, спаянной железной дисциплиной, — такой партии, которая поднимет трудящихся России на борьбу, поможет им свалить самодержавие и затем двинуться к социалистической революции.

Теперь уже слушатели не могли молчать, и камера наполнилась шумом от движения, вздохов и замечаний вполголоса.

Матвею не пришлось выслушать всю речь Беляева. Он все время отрывался к окну, к входным дверям в коридоре, напрягал зрение, прислушивался, — от его внимания зависело все.

«Только бы Антон не прозевал!» — думал Матвей, понимая, какую ответственность взяли они на себя.

Стали выступать другие. Не все одобряли речь Беляева. Речистый студент нападал на докладчика, легко бросал слушателям трудные, непонятные слова:

— Сторонники Мартова не отрицают классовой дифференциации и, как последовательные революционеры, стоят на точке зрения необходимости вовлечения в партию всех сколько-нибудь революционных элементов. Сторонники Ленина хотят превратить партию в касту. Мы хотим сделать ее массовой и этим придать ей силу. Даже ребенку понятно, что чем больше членов партии, тем она сильнее.

— Да, если эти члены преданы партии и работают! — почти крикнул кто-то, перебив оратора.

— Это неважно. Число и само по себе имеет значение, — нашелся оратор.

Собрание заволновалось.

— Товарищи, не забывайтесь! — предупредил Беляев. — Надо соблюдать тишину.

В камере стало душно. Лампа чадила, и свет ее с каждой минутой блекнул.

Вслед за студентом выступил машинист. Речь его была не бойкой, но Матвей слушал ее со вниманием, позабыв смотреть на фонарь.

— Странно мне было слушать товарища Горского, — говорил машинист, — плохо он знает жизнь. Еще хуже видит ее. По его выходит: зазывай в партию кого попало, лишь бы сочувствовал ей. А работать кто будет? Мы ведь партию создаем не для сочувствия. Нам борьба нужна. А как же бороться без дисциплины? Верно Мирон сказал — это будет не партия, а кисель. Разброд один, и только! Тут, скажем, надо какое-нибудь задание партии исполнять, жизнь свою, может, за это положить, а наши члены партии в ответ: это мы не можем, мы ведь, мол, только сочувствуем. Какая это будет партия? С такой партией нам еще сотни лет гнуть спину перед царем и хозяевами. А нам, рабочим, товарищи, и так уж невмоготу. Хватит! Я так, Мирон, думаю.

Матвею понравилась речь машиниста.

Сильным порывом ветер ударил в окно, где-то загремели водосточные трубы.

Матвей взглянул в окно и обмер. Вышка, на которой стоял Антон, потонула в темноте. Фонарь не светился.