Стременчик

Загодя составляли планы. Ударить прямо на Адрианополь и язычников сбросить в море, уничтожить, искоренить. Ничто не могло сопротивляться силе креста, силе богатырского мужества. Он уже представлял хоругви с крестом, развевающимеся на верхушках башен, над которыми поднимался крест.

Владислав видел себя укротителем этой орды, которая угрожала Европе.

Всё исчезло с глаз в блеске этих прекрасных грёз, которыми кормил Цезарини. Вечером ещё разгорячённый король возвращался в свою спальню, где находил магистра Грегора с книжечкой молитв, со светлым лицом, спокойным и печальным. Тогда они всегда заводили разговор о Польше, о Литве, о том призыве и вытягивании рук к королю.

Из той Польши доходили голоса: «Мы тебе первыми дали корону, ты обязан нам защитой. Ты нас покинул…»

Грегор из Санока становился толмачём любви, тоски народа, его просьб и настойчивости. Владислав слушал и в душе пробуждалась неугасимая, но оттенённая привязанность к собственной земле. Он чувствовал, что туда звала его святая обязанность. Здесь его окружали шум, слава, лесть, но там руки вытягивала Польша, мать, брат, Литва и измученные провинции… мазовецкие князья, Литва, силезцы, нападения, стычки ждали короля.

Быстрей и глубже, чем все соучастники, может, видел Грегор из Санока… Литва стремилась отсоединиться от Польши с Казимиром, а в Польше тайные, скрытые заговоры готовили возвращение на трон Пястов.

Сам епископ Збышек, который внешне благоприятствовал Ягеллонам, не был свободен от некоторой симпатии к крови Пястов. Позже это объявилось конкретно, а очень точно поражает со страниц хроникёра (Длогуша), который был проникнут духом Олесницкого и разделял все его убеждения, служил делу.

Удаление Владислава, отчуждение его от Польши в минуту, когда Пясты приобретали там сторонников, способствовало этим тайным стремлениям. Но были они ещё такими скрытыми, заслонёнными и невидимыми, что их скорее можно было почувствовать, нежели увидеть.

Возобновлённые напоминания об обязанностях относительно Польши наконец произвели на Владислава сильное впечатление. Он откровенно сказал кардиналу, что с удовольствием поехал бы на родину. Цезарини испугался. Это грозило охолождением – кто знает? – может быть, полной переменой настроения.

Гуниады на место вождя не достаточно. Европа не знала его так хорошо, как короля, озарённого очарованием геройской молодости. Выпустить его из рук, с глаз – значило потерять его.

Само промедление казалось угрожающим. Перепуганный турок мог стянуть из Азии новые силы.

В королевских комнатах кардинал однажды встретился с избегающим его Грегором из Санока и поздоровался с тем раболепием, которое всегда вело у него некую борьбу и необходимость перетащить человека на свою сторону.

– Среди этого военного шума, – сказал ему с улыбкой кардинал, – вы, дорогой поэт, должно быть, чувствуете себя здесь слишком обременённым. Почитание муз нуждается в спокойствии.

– С этими богинями я попрощался, – ответил Грегор, – и служу Марсу вместе с вашим преподобием.

– Да, мы должны обо всём забыть, помня только эту святую войну, – добавил Цезарини.

И, мгновение помолчав, он многозначительно сказал:

– Король, который до сих пор энтузиазмом давал нам пример, с некоторого времени, кажется, скучает по Польше. Вы это заметили?

– Да, и считаю это правильным и естественным, – сказал Грегор. – Он уже дал доказательство, что готов к жертвам, но как король Польши имеет обязанности, которыми пренебрегать не может. Его связывает там присяга.

– Превыше всех стоит присяга Господнему кресту! – воскликнул горячо кардинал.

– Но обе друг с другом в согласии, – говорил спокойно магистр.

Нахмуренный и мрачный Цезарини, казалось, терял терпение.

– Я подозреваю, дорогой поэт, что это вы пробуждаете в короле эту несвоевременную тоску по родине.

– Я бы не стыдился этого и признал, если бы это было так, – сказал Грегор, – но молодой король не нуждается, чтобы ему напоминали о его обязанностях.

Затем Цезарини схватил его за руку.

– Дорогой отец, – воскликнул он, – всё на свете относительно, обязанности имеют иерархию и степень. Наивысшим нужно уметь жертвовать второстепенными. Не сомневаюсь в вашей любви к господину, но вы служите ему плохо, желая сделать его маленьким польским королём, когда мы хотим его видеть великим героем христианства. Польша будет хвалиться им перед народами.

Грегор из Санока склонил голову.

– Ваше преподобие, позвольте мне напомнить вам, что уже одна польская королева, Ядвига, пожертвовала собой ради костёла и окрестила Литву своей белой рукой!

– Костёл, верно, также её заслуги не забудет, – презрительно отчеканил кардинал. – Сегодня христианский мир оказывает вам ту честь, что вашего короля выбирает вождём, а вы…

– А мы? – прервал Грегор. – Склоняем головы. Но нам разрешено говорить, что делаем жертву.

Смягчившийся Цезарини вновь подвинулся к магистру и, фамильярно кладя ему руку на плечо, шепнул на ухо:

– Не балуйте мне короля, пожалуйста, не охлаждайте!

Грегор молча склонил голову, а кардинал, уже заметив кого-то, кто был ему нужен, удалился, приветствуя его милой удыбкой.