Читаем Стременчик полностью

Достопочтенному пану, милостивейшему опекуну, отцу Винсенту из Божьей Ласки, архиепископу Гнезненскому, Грегор из Санока, нижайший слуга, желает здоровья и успехов.

Буда, 19 декабря 1442 года.

Милостивый господин и отец!

От возвращающегося из Кракова отца Клеменса, который имел счастье видеть вашу милость и с вами общаться, я получил поручение письменно донести о том, как мы тут живём, а тем более как живёт наш король, милейший пан; я спешу исполнить приказ вашей милости тем охотней, что этой исповедью сбрасываю как бы тяжесть и бремя с сердца, которые часто его угнетают.

Хотя здесь у нас немало своих, да и в чужих ассимилировавшихся нет недостатка, им не всё можно доверить, да и не стоит, потому что слово – это как лекарство, которое в то же время может быть ядом, когда дают не впору и не вполне здоровым людям.

Мы же здесь, достопочтенный отец, все, без исключения, больны и живём в настоящей горячке, и одному приходиться удивляться – что вот уже почти три года слабея, ещё живём.

Ваша милость, вы знаете их, наши первые приключения в Венгрии, как мы радостно спешили на готовый трон и открытое королевство, а нашли край серьёзно бунтующий, неуверенных друзей, тайных и явных врагов, ловушки и засеки на каждом шагу.

Если мы до сих пор удачно и к великой славе нашего пана вышли из этих засад, заслужив доброе имя у ближних и дальних, то это особенно благодаря Божьему промыслу и молитвам благочестивых. Поскольку нужно заметить, что мы приехали в эту страну не достаточно осведомлённые и у нашего короля ещё не было времени научиться искусству правления на опыте, что более эффективно.

О первых трудностях, какие мы тут пережили, мне нет надобности доносить, ибо они общеизвестны. Епископ Краковский, возвращаясь из Буды после коронации, самым лучшим образом отсчитался в том, что видел, пережил и в чём (pars magna fuit) принимал особенное участие.

Людям неглубокого ума казалось, что с этим столь торжественным венчанием нашего пана на царство апостольской короной святого Шчепана, всё счастливо закончилось. Епископ Краковский и воевода повезли эту новость королеве в Санок. Но только теперь здесь начались бесконечные стычки со сторонниками матери и сына, захват замков, привлечение всё новых отрядов из Чехии и Германии, всяких наёмников, которые для того надевают доспехи, чтобы удовлетворить жажду добычи и убийства.

Сколько наш король вытерпел в это время от постоянных измен, именно от тех, которым даровал жизнь и честь своей добротой, от Цели, от Гары, от других венгерских господ, того не хочу описывать, не могу. И как я должен был ехать в Польшу за подкреплением и просить их на съезде, о том вы, ваша милость, прекрасно знаете.

С одной стороны были отряды наёмников Елизаветы, с другой – турки на границе с Адрианополем, почти входящие внутрь страны и угрожающие своими жестокостями и наглостью; поэтому король должен был просить у Польши людей, чтобы справиться с двойным врагом.

А как в течение всего прошедшего времени наш пан, несмотря на молодой возраст, пылкость и людскую злобу, чудесно справился со своими монаршими обязанностями, этому тут все были свидетелями, единогласно не могли его нахвалить. Только в одном венгры, особенно воевода Гуниады, его упрекали – что излишней снисходительностью придаёт смелость врагам.

Но к строгости его не могла склонить даже собственная безопасность, потому что взял себе девиз, что самая дорогая привилегия монарха – сострадание.

Мы видели его и видим, насколько только можно, всепрощающим, а нам не случалось его видеть требующим наказания. Эта доброта короля, хотя приобрела ему много сердец, однако не смогла подавить войну и склонить королеву-вдову к переговорам, многократно предпринимаемым.

Находясь постоянно при короле и часто будучи поверенным его мыслей, я самым лучшим образом могу свидетельствовать, как его мучило и мучает то, что венгры поставили его в такую крайность, что весь мир, даже святой отец Евгений IV и западные монархи Европы видят в нём узурпатора короны, принадлежащей другому.

Почти кровавыми слезами ему пришлось оплакивать, что дал склонить себя принять корону, которую ему навязали силой, а с нею вместе покрыли клеветой. Он стократно с радостью бы от неё отрёкся и вернулся в Польшу, но его тут связали клятвой, и он должен защищать не только Венгрию, но всё христианство, для которых она как бы ворота для иноверцев.

Поэтому на страже этих ворот, на верхушке которых воткнули крест Христов, должен стоять этот великий духом, хоть молодой возрастом, наш государь.

Битв с турками, которые с одной стороны победно вёл храбрый вождь Гуниады, с другой – наши польские добровольцы, описывать не буду.

Ваша милость осведомлены, как тяжело задет костел и весь христианский мир этим конфликтом, который святого отца папу Евгения IV поссорил с Византийским Собором и склонил к выбору Феликса V, из-за чего верховная власть над церковью стала двоякой в то время, когда она всей своей силой должна была обратиться против иноверцев.

Мы тут, в Венгрии, не разбирая этого спора, хотя Краковская академия встала на сторону недавно выбранного Феликса V, остались верными прежнему господину. Также с обеих сторон к нашему королю и императору были отправлены посольства с целью примирения и заключения мира, чтобы тем эффективней ударить по туркам всей силой.

От Феликса V был выслан епископ Тридентский, патриарх Аквилейский, князь Александр Мазовецкий, родной дядя нашего короля; не без умысла, что связанный с ним кровными узами, он может эффективней повлиять на его ум.

Со стороны Евгения IV выбор посла был не менее метким и удачным, поскольку он пал на давно в Польше известного и знакомого с делами и нашими людьми его преподобие епископа Сабиньского и кардинала Юлиана Цезарини. Тем, кому оба посла были известны ближе и кто их видел на императорском дворе, легко мог заранее предвидеть, за кем из них будет победа.

Не умаляя ни авторитета, ни других качеств кардинала Александра, его ни в коей мере нельзя было сравнить с епископом Сабиньским. Всё, чего не хватало Аквилейскому патриарху, Цезарини имеет в наивысшей степени. Хорошее знание людей и дел, смекалка и несравненная живость ума, неутомимое трудолюбие, необычайный дар красноречия, наконец очень необходимая в подобных делах смелость и вера в собственную силу.

Уже на императорском дворе было замечено, что патриарх Аквилейский шёл тропой Цезарини, сам неуверенный в своей дороге, что позволяло предвидеть, что мужу такой сообразительности, смелости и великой проницательности поддаться не может.

Венгры тоже как стояли раньше на стороне Евгения IV, так решили быть ему верными.

Можно сказать, что прибытие епископа Сабиньского в Буду и к нашему королю и в нас влило новую жизнь.

Мы уже усомнились в возможности мира и переговоров с королевой Елизаветой, а война с нею тормозила войну с турками.

Прибыв сюда, Цезарини сразу вдохновил нас надеждой, почти той уверенностью, что королева-вдова должна помириться с нашим паном, будучи принуждена к тому полным истощением казны и потерей надежды, что император Фридрих будет полезен ей и сыну. Правда, он забрал сироту и его корону, но вместе с тем захватил австрийский удел, переходящий к нему, и доходы с него, а королеве отказал во всяческом подкреплении.

Приехав сюда в июне, кардинал Цезарини не потратил ни минуты, призывая к миру и согласию. В нашем пане он нашёл к ним такое расположение, что лучшего пожелать не мог. Ибо со своего вступления на трон король Владислав не отдыхал, призывая только к миру с вдовой Елизаветой. Насколько ему из-за возраста был отвратителен и неуместен брак, настолько какое-либо соглашение с уступкой части своих прав было желанным. Стоящие ближе к нему, чем другие, как домочадцы, мы можем очень подробно об этом свидетельствовать.

Поэтому тут зерно упало на почву хорошо приготовленную и плодородную. Я присутствовал, когда епископ Сабиньский первый раз открыл это желание, на что король ему ответил:

“Никто этого не желает горячей, чем я, но также и меньше на это надеется. Я неоднократно посылал к королеве в Пресбург и Яврин, предлагая готовность ко всяким уступкам, королева всегда их отталкивала. С венгерскими панами это дело было провести трудней, потому что не многие из них хотели мира, опасаясь его по разным причинам, а самый сильный в то время Гуниады решительно и отчётливо объявил, что он против всякого согласия, которое может принести ущерб королевству”.

Однако Цезарини это не оттолкнуло и с тех пор начались его путешествия в Яврин, где пребывала королева, приготовления её более длительной жизни на дворе.

Кардинал не без основания верил в силу своего слова, хотя мало людей на свете, которые одарены так же, как он. Я в жизни не встречал мужей, что бы ловчее, всегда внешне входя в мысли того, с кем имели дело, постепенно умели его вывести на то поле, на котором хотели его видеть. Хотя свидетелем переговоров я не был, заключая из того, как они проходили с другими, думаю, что кардинал и королеву старался привести к поставленной цели.

Если у него это не так быстро и не так легко получилось, нужно приписать это материнскому чувству, возмущённой гордости, женскому упрямству и нескольколетней борьбе, которая оправдывала надежду на дальнейшее её продолжение.

Часто кардинал оставался в Яврине по несколько недель, возвращаясь в Буду ни с чем, но с непоколебимым умом, никогда не теряя надежды. С королём же ему не нужно было говорить о мире, там у него была иная цель и столь же легкодостижимая, как первая. Он пытался склонить Владислава встать во главе христианского войска, чтобы сломить турецкую мощь.

Поэтому обещания денежной поддержки от папы, объявление крестового похода, отправление на помощь флота, привлечение подкреплений из Германии, Италии и более дальних государств – всё это было повторено. Но чтобы стать во главе всей этой мощи, сперва нужно было обезопасить Венгрию, с королевой и императором заключить многолетний мир или перемирие. Этого хотел король и венгры, а кардинал видел необходимость.

Таким образом, к этому были направлены все усилия.

Цезарини прежде всего рассчитывал на то, что, находясь в Яврине, у него будет возможность тщательнейшим образом убедиться, как всевозможные запасы и средства приобретения денежной помощи исчерпались.

Всё строилось на этом обнищании королевы Елизаветы.

Однако же доведённая до крайности вдова, видя, как нужен мир, не только Владиславу, но всему свету, ставила тяжёлые условия и с достоинством, даже честью нашего пана не хотела пойти на мировую.

Настаивая на том, что её сын был наследником королевства, она требовала, чтобы Владислав отказался от королевского титула и прав, связывающих с ним, правил же королевством от имени её сына вплоть до достижения им совершеннолетия, то есть до пятнадцати лет.

По правде говоря, за понесённые расходы королева предлагала землю Спискую и сумму в Шлёнске, а если бы её сын умер преждевременно, преемником его она признавала Владислава, и обеих своих дочек обещала отдать двум братьям (младшую – Казимиру) в супруги; но эти условия не могли быть приняты и с возмущением были отклонены венгерскими панами.

Таким образом, всякая их деятельность, торжественная коронация в Белгороде и, как они говорили, всякие их права, были обращены в ничто и выставлены на посмешище.

Но всё разбивалось именно о то, что королева не хотела им признать право выбора короля, считая трон наследственным, когда они настаивали на свободе выбора монарха. Поэтому после нескольких поездок кардинала в Буду и Яврин всё, казалось, колеблется.

И, правда, для любого другого посредника уже было бы не только неопределённым, но потерянным. Только быстроту ума и непомерную выдержку кардинала следовало отблагодарить за то, что всё сразу не сорвалось на пустых словах. Хотя судьба потом сделала иначе; что было предназначено.

Эти пустые переговоры протянулись до декабря месяца.

Здесь в справедливую похвалу нашему пану можно сказать, что он показал терпение и хладнокровие, совсем необычные для своего возраста.

Монархов юного возраста нам непривычно видеть такими послушными к приговорам судьбы, такими мягкими в невзгодах, такими милосердными к людям, которые на них наступают и настаивают.

Ибо, восхищаясь великим талантом обращаться с каждым, нельзя отрицать то, что кардинал своей настойчивостью, уговорами, аргументами держал короля несколько месяцев, так сказать, в осаде. Могу смело сказать, что пока он был в Яврине, мы были спокойны, а зачастую только тогда свободно вздыхали, когда он нас покидал, переставал настаивать и терзать. Но тогда его заменял декан Ласоцкий; я был почитателем знаний, серьёзности и его большого ума, но, тем не менее должен признать, что часто королю и нам из-за своей настойчивости он казался невыносимым. Потому что не было ни дня, ни часа, за столом и разговорами, чтобы мы не слышали одну и ту же песнь, как мир был желателен для церкви, христианства и страны, и славы нашего пана.

Если кардинал нам не пел этого гимна, тянул об этом песню декан Ласоцкий. На что мы отвечали благочестивым хором: «Дай Бог!» А когда потом доходило до разговора с венгерскими панами, они возмущались и кричали, что, хотя мир им желателен, они его с позором для себя и с уменьшением границ государства заключать не могут.

Наконец прибыл в декабре уже смягчивший королеву кардинал, очень обрадованный тем, что привёз. Он объявил, что королева была готова лично встретиться с Владиславом в Яврине и вести переговоры о мире напрямую с ним.

Издалека это, возможно, казалось мелочью, всё-таки было большой победой, одержанной над умом королевы. Ибо нужно знать, какие у нас были доказательства того, что королева раньше горела ненавистью и самым горячим желанием мести против нашего государя, и не только пустить его на глаза, но имени его при ней не позволяла упоминать без оскорбительных добавлений.

Поэтому не обошлось без слёз, без великих усилий, без унижения, после чего её гордый ум и переполненное горечью сердце позволили себя склонить к этим уступкам. Некоторые из венгерских панов так же испугались какой-нибудь засады и предательства, как королева Эльза, которая (как оказалось позже), ожидая прибытия Владислава, заранее посадила в замке значительное число чехов и австрийцев.

Сначала венгерские паны не хотели отпускать короля в Яврин, несмотря на гарантию кардинала и его заверения. Говорили, что от королевы, которая уже не один раз покушалась на жизнь Владислава и посылала к нему убийц, всего можно ожидать.

Но так решил сам король, муж всегда большого сердца и такого благородства, что никого в неблагородстве заподозрить не мог. Он заранее объявил, что не боится, не может показать страха, что доверяет королеве и с маленьким отрядом пойдёт в такой же безопасности, как в собственный дом. Тщетно его старались переубедить, железной волей он настаивал на своём, а сколько бы раз он её не объявлял, венгры знали, что сломить её не даст.

Неисчерпаемой доброты, всегда готовый простить, как отец, щедрый и расточительный, король имел в себе то, что, когда зачерпнул собственную мысль из сердца, никому не позволял её отнять у себя. Поэтому и в этот раз отъезд в Яврин был делом решённым, на что венгры смотрели косо.

Также к свите короля назначили преимущественно польский двор. Двое молодых Тарновских, двое Завишей, также несколько из старшин, декан Ласоцкий, потому что этот никогда не уступал, когда шла речь о более важных делах, наконец и тот, кто пишет эти слова, как капеллан и исповедник был присоединён к кортежу.

Кардинал Цезарини сопровождал нас как заложник, поручитель и посредник, и как был рад, что довёл нас до этой встречи, выразить трудно. Наверняка король, наш государь, тоже ехал не без волнения, и его молодое лицо об этом свидетельствовало. Несколько лет воюя с королевой, зная её как непримиримого врага, в конце концов ехать к ней было жертвой, которую только такой хитрый муж, как кардинал, мог выхлопотать. Это была жертва для церкви и дела всего христианства.

Королевский отряд, достаточно многочисленный для его достоинства, был, однако, слишком маленьким, чтобы вызвать какое-либо опасение. Когда подняли решётку, мы увидели в замке рыцарский двор Эльзы и господ, которые ей служили, довольно пышно наряженных и вооружённых. Дело явно было в том, чтобы не показать бедность перед чужими.

Нас всех с королём кардинал вёл по лестнице к верхней зале замка. Там нас ждала королева Эльза, которую Владислав никогда не видел, и они встретились первый раз. Я, что видел её некогда издалека в путешествии из Праги в Знаймы рядом с отцом Сигизмундом, тогда молодую, свежую и красивую, с трудом мог узнать в преждевременно увядшей женщине, постаревшей, с восковой кожей, похудевшей и выражающей всей физиономией такое страдание, что даже в сердце врага пробудила бы милосердие к себе. Несмотря на это, в ней было величие императорской дочки и остатки красоты.

Когда король Владислав вошёл в залу и, отдав поклон, робко к ней приблизился, королева, всмотревшись сначала в его лицо, которое выражало доброту, точно склонённая к нему внутренним волнением, подала ему обе руки.

Это первое приветствие прошло довольно молча, но успешно, а кардинал, взяв за двоих голос, сблизил их ловкой речью, к которой был готов. Это повлияло на взаимоотношения лиц, принадлежащих к обоим дворам, которые смотрели друг на друга недоверчиво и строго, а позже сразу стали дружелюбней друг к другу относиться.

В тот день, как я думаю, ни до каких переговоров не дошло, едва дошло до взаимного сближения и понимания. Принимали нас без роскоши, но так, как подобало королеве, и ни в чём недостатка не было, а с размещением в замке проблем не было. Нам отдали целое крыло, и хотя кардинал гарантировал безопасность, всё же польская королевская стража ночь напролёт, сменяясь, бдила. Мы заметили, что и чехи тоже стояли на часах и не спали.

В последующие дни, поскольку переговоры не прошли быстро и легко, какой-нибудь из этих излишних мер предосторожности с обеих сторон пренебрегали, всегда, однако, нужно было охранять короля.

Преодолев первое опасение при встрече с королевой, как бы она не мучила его излишними упрёками, Владислав вернул свободу ума, и, так как желал показать, кем был в действительности, так, думаю, и сделал это. Лицо королевы, в первый день хмурое и мрачное, постепенно прояснилось. На нём можно было увидеть и прочесть, что исход переговоров обещал быть удачным. В последний день, когда назавтра объявили отъезд, в явринском костёле прочитали во всеуслышание на венгерском, польском и немецком языках заключённый договор.

Король преподнёс в подарок Елизавете несколько соболевых шуб, привезённых из Польши, и получил от неё несколько выносливых коней. Ещё прежде, чем нам сообщили условия, мы все заметили, что королева с почти материнским доверием вела себя с нашим государем, а на её губах появилась улыбка, только печальная.

На Масленицу король пригласил Елизавету в Буду, которая обещала ему там быть. Об условиям мира говорить не хочу, потому что, как окажется позже, и она, и всё, что мы с помощью кардинала с великим усилием тут сотворили, удивительным Божьим приговором обратиться в ничто.

В последний вечер король мне доверчиво объявил, что королева Елизавета проявила к нему доброту и с полным доверием обещала, что уступит венгерский трон, соединив его со своей старшей дочкой, что будет любить его как сына, во всём поддерживать и помогать ему не перестанет, лишь бы он старался из рук Фридриха, короля Римского, какими-либо средствами вернуть её сына и его корону, а вместе с ним наследственное Австрийское княжество, которое тот захватил.

Когда наступило время уезжать, король, королева, кардинал, все мы были в самом лучшем расположении духа, радуясь, что подписали мирное соглашение, и обещали себе от него прекрасное будущее.

Я, который так давно имею честь и счастье оставаться при особе короля, должен признаться, что давно таким весёлым, таким радостным, таким оживлённым его не видел. Я упрекал себя в том, что удивительным внутренним расположением чувствовал грусть и беспокойство, как если бы именно в эти минуты предвкушал какое-то разочарование и новую катастрофу.

По просьбе королевы декан Ласоцкий, из нашего двора, который при составлении мирного договора был правой рукой кардинала, остался в Яврине. Все в хорошем настроении возвращались в Буду, кроме меня, который ехал назад более грустным, чем когда ехали в Яврин. Это происходило 14 декабря.

Пути Господни неисповедимы… Когда Цезарини радовался своей победе, а мы – окончанию войны, сначала мы столкнулись с тем, что, оставшиеся в Буде паны, услышав о выгодных условиях мира, сразу подняли голос против него. О том, чтобы наделить дочек Елизаветы приданым за счёт государства и оторвать хотя бы пядь земли от него, они и слышать не хотели.

Кардинал позволил им кричать и горлопанить, как обычно, ждал, что буря с громом пройдёт и умы успокоятся. Он льстил себе, что сможет их склонить. У него не было привычки в собрании, состоящим из множества голов, пытаться идти одному против всех, но, беря противников по одиночке, принуждать сменить мнение, и только тогда выступал, когда обратил большинство. И тут, несомненно, так бы обошёлся с другими, если бы Бог распорядился иначе.

Когда мы покидали Яврин и попрощались с королевой, мы все её видели уставшей, бледной и не слишком крепкой, но, впрочем, вполне здоровой и ни на какие недуги не жаловалась.

Через четыре дня вдруг сначала гонец из Яврина, потом сам декан Ласоцкий прискакали с той невероятной новостью, что королева Эльзя на третий день после нашего отъезда неожиданно умерла.

Описать вашей милости тот ужас и удивление, какие нас охватили, боль и скорбь короля, практически отчаяние кардинала Сабиньского, дело которого, несколькомесячный труд пропал напрасно, слабыми словами не смогу.

Причина такой внезапной смерти, известная одному Богу, по-видимому, останется навеки закрытой. Это было, возможно, приговором Провидения, но, думая по-человечески, могло также быть делом злодеев, которые надеются воспользоваться в свою пользу замешательством. Не хочу быть судьёй, потому что свидетелем не был, но императору Фридриху мир был не на руку, так же как завербованным чехам. Могли найтись такие, что хотели похоронить с Елизаветой и трактат, заключённый ею.

Ласоцкий рассказал о неслыханном замешательстве в Явринском замке, о плаче верных женщин у тела королевы.

Кардинал же, хоть умершую было ему жаль, время не терял. Он прекрасно видел, что на заключённый мир рассчитывать было нельзя, и что тут же должен был заново приступить к переговорам с императором Фридрихом, опекуном сына королевы, с которым было гораздо трудней достигнуть цели.

Поскольку император с самого начала настаивал на правах преемника и склонить его к полному согласию даже кардинал не надеялся, ограничиваяясь уже тем, чтобы обеспечить на несколько лет перемирие.

По правде говоря, епископу Сабиньскому никогда не было дел до интересов нашего пана, на первом месте для него было дело христианства, лишь бы сделать возможным поход против турок. Что последует после одержанных побед, о том он заранее не думал. Также не стоит ему приписывать злой умысел, что готов бы нами пожертвовать ради защиты креста.

По его побуждению туда уже однажды прибыло турецкое посольство, которое предлагало нам мир, по правде говоря, с тяжёлыми условиями, но когда о них можно было договариваться с греками, ушли ни с чем.

Цезарини постарался, чтобы их принимали с большим великолепием и военной пышностью. Турки и сопровождающие их греки, которые, отвергнув Бога, служат нехристям, удивлялись нам, но ничего не достигли.

Всё тут у нас звучит и слышится будущей войной. Торопит к ней Палеолог, жаждет её папа, призывает к ней, обещая помощь, весь христианский мир, да и наш молодой господин душой и сердцем её желает. Наконец ваш слуга, который посылает вам эти слова, тоже хочет войны и рад бы видеть её законченной, чтобы мы вместе с королём поспешили в помощь нашему королевству, на которую с одной стороны силезские негодяи нападают и грабят, с другой нападает татарин, правда, почти к нашему Львову подъезжает.

Бог знает, защитает ли нам когда-нибудь в будущем история то, что, забыв собственную родину, отказавшись от собственных дел, стали на рубежах сражаться за Христов крест.

А наш молодой государь, который, отказавшись от всяческих удовольствий своего возраста, одев доспехи, ждёт тут, скоро ли ему дадут знак идти в бой, и стоит послушный на этих часах Христова солдата, разве не заслуживает наивысшей славы?

Что с нами, изгнанниками, будет на службе против врагов креста и какова будет наша доля, если жив буду, не премину написать своим неумелым пером вашей милости, моему достойнейшему господину. Целую ноги вашей милости, поручая недостойного слугу вашим молитвам.

Перейти на страницу:

Все книги серии История Польши

Древнее сказание
Древнее сказание

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Классическая проза
Старое предание. Роман из жизни IX века
Старое предание. Роман из жизни IX века

Предлагаемый вашему вниманию роман «Старое предание (Роман из жизни IX века)», был написан классиком польской литературы Юзефом Игнацием Крашевским в 1876 году.В романе описываются события из жизни польских славян в IX веке. Канвой сюжета для «Старого предания» послужила легенда о Пясте и Попеле, гласящая о том, как, как жестокий князь Попель, притеснявший своих подданных, был съеден мышами и как поляне вместо него избрали на вече своим князем бедного колёсника Пяста.Крашевский был не только писателем, но и историком, поэтому в романе подробнейшим образом описаны жизнь полян, их обычаи, нравы, домашняя утварь и костюмы. В романе есть увлекательная любовная линия, очень оживляющая сюжет:Герою романа, молодому и богатому кмету Доману с первого взгляда запала в душу красавица Дива. Но она отказалась выйти за него замуж, т.к. с детства знала, что её предназначение — быть жрицей в храме богини Нии на острове Ледница. Доман не принял её отказа и на Ивана Купала похитил Диву. Дива, защищаясь, ранила Домана и скрылась на Леднице.Но судьба всё равно свела их….По сюжету этого романа польский режиссёр Ежи Гофман поставил фильм «Когда солнце было богом».

Елизавета Моисеевна Рифтина , Иван Константинович Горский , Кинга Эмильевна Сенкевич , Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Классическая проза
С престола в монастырь (Любони)
С престола в монастырь (Любони)

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

Юзеф Игнаций Крашевский , Юзеф Игнацы Крашевский

Проза / Историческая проза

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза