Страж её сердца

– Ниате то же, что и мне, – жестко сказал он. – И еще песочное пирожное со взбитыми сливками, к кофе. – И с треском захлопнул меню. А когда официант отошел, процедил: – Ты решила меня взбесить?

– Нет, что вы, – кажется, она вздохнула, – здесь все так дорого.

– Но если я сюда зашел, то, наверное, понимаю, сколько все будет стоить.

Алайна помолчала. А потом вдруг спросила:

– Зачем мы здесь, ниат Эльдор? Зачем все это?

– Я не могу поесть?

– Меня… меня вы зачем сюда привели? Неужели вы не понимаете, как это все больно – сознавать, что больше никогда всего этого не будет? Это все равно что дразнить голодного щенка. Вам это нравится?

– Хорошо, – он пожал плечами, – в следующий раз я буду обедать, а ты постоишь у входа. А так-то… Я хотел с тобой поговорить.

– О чем? Вам же не о чем со мной разговаривать.

«Еще и язвит!» – Он невольно усмехнулся.

– Расскажи о себе. Я хочу знать, кто живет в моем доме и почему среди ночи ко мне приходит крагх.

– Я не знаю, – тихо ответила она и передернула плечами. – Мне не верится, что он приходил именно за мной. Мне кажется, здесь какая-то ошибка.

В это время принесли заказ, Мариус молча дожидался, пока официант уберется восвояси. Алайна сидела на стуле прямо, положив руки на край стола, и Мариус с удивлением подумал, что у нее красивые руки. Тонкие длинные пальцы, узкие ладони. На таких пальцах недурственно смотрелось бы колечко, допустим, с раухтопазом.

– Ты знала, что приемный ребенок? – спросил Мариус, когда они остались одни. – Бери, ешь и рассказывай.

Он поймал себя на том, что завороженно наблюдает за движениями ее рук, за тем, как аккуратно взяла нож и вилку, как отрезала кусочек отбивной и положила в рот. Изящно, словно ниата из самых верхов.

– Да, приор Эльдор. Конечно, знала. Мне об этом сказали, когда мне было лет шестнадцать. Я тогда все спрашивала, почему не похожа ни на маму, ни на отца. Отец был светловолосым, мама тоже. Ну, как Тиб. И голубоглазые. А я совсем другая.

– Хорошо. – Он кивнул и отдал должное прекрасной сочной отбивной. Мясо так и таяло на языке. – Тебе что-нибудь известно о том, кем были твои настоящие родители?

– Нет, – голос звучал удрученно, – но я не уверена, что хотела бы о них знать. Почему я должна желать что-либо знать о женщине, которая меня бросила? Крошечного младенца просто оставила на пороге у чужих людей.

– Тебе неизвестно, что ее побудило к этому, – возразил Мариус, – хотя я бы тоже такого не одобрил. Ну и ты, судя по всему, из другого теста. Тиба не бросила, хотя он был обузой для тебя.

– Как я могла его бросить? Я его люблю. Я помню, когда он родился, был таким крошечным, сморщенным, даже не мог разжать кулачки. И глазки сизые были, и на голове пушок.

– Детей любишь? – невольно спросил Мариус. И укололо больно под сердцем. У него тоже мог бы быть ребенок, если бы Ровена дала ему родиться.

– Люблю, – ответила Алайна, – но не всех, ниат Эльдор. Тиберика люблю. И своих, наверное, любила бы. Очень. Никогда бы не бросила.

– Почему – любила бы? Разве ты не можешь иметь детей?

– Потому что я двуликая, а двуликим такое счастье, как семья, не положено.

– Но, в общем, печать на лице не мешает тебе родить ребенка?

Мариус пожалел, что за вуалью не видит выражения ее лица. А хотелось бы.

– Не мешает, – медленно проговорила Алайна, – но вы не понимаете. Мне всегда хотелось семью, настоящую, любящую. И у детей должен быть отец. А теперь всего этого у меня никогда не будет.

– Не делай преждевременных выводов, – буркнул Мариус.

– Разве они преждевременные? – спросила Алайна с такой болью, что ему вдруг захотелось рассказать ей все – и про Фредерика, и про собственные сомнения. Про то, как ноги проваливаются в трясину и вера в непогрешимость Магистра потеряна…

Но рассказать значило, прежде всего, подвергнуть опасности. Которой, как ни крути, и без того хватает.

– Никто не знает, что будет завтра, – отстраненно ответил он, – может случиться все что угодно… и с кем угодно. И то, что сейчас ты двуликая и находишься за пределами нашего общества, вовсе не говорит о том, что так будет всегда.

– Я знаю, что за Пеленой печати не будет, – вдруг сказала Алайна. – Иногда я думаю, что могла бы уйти туда. Теперь, когда Тиберик не один.

– Снова пытаешься удрать? – Мариус вздернул бровь. – Трусишь?

– Нет, – она выпрямилась, – я не боюсь. Но понимаю, что мне здесь не место, ниат Эльдор. И никогда места не будет.

– Ну хорошо… – Отбивная была съедена, Мариус отставил тарелку. – Расскажи еще о себе.

– Что я могу вам рассказать, ниат Эльдор? Вам это не будет интересно, – сказала девушка после некоторого молчания.

– Возможно, ты не права. Расскажи, чем ты занималась, когда жила у родителей. Может быть, у тебя был жених? Ведь был же? Что любила, что нет? Как уже говорил, я должен понимать, кто живет в моем доме.

Сложно разговаривать с человеком, у которого на виду только губы и подбородок. Не понять, что в глазах – боль, ненависть, презрение? Ему бы очень хотелось знать, что чувствует двуликая, сидящая напротив. Но не сдергивать же шляпку с вуалью.