Страстотерпцы

   — Не ведаю, была ли когда матерь наша Православная Церковь в таком небрежении у своих детей, русского народа и священства, как ныне, — начал Алексей Михайлович, задыхаясь от волнения и тучности. — Разве что в Смуту, когда пришла погибель на Русскую землю?! — У царя вдруг выступили слёзы. От гнева лицо налилось кровью, из-за ушей потекли струйки пота. — Богохульники и мятежники не щадят покоя и мира церковного. Имя сим богохульникам и мятежникам — старовер! Наелись дьявольских плевел, блюют на чистое и непорочное предание, хранимое церквами Святой земли. Пастыри стада русского, воздвигнете правый гнев на отступников. Молитвою, словом, делом вашим искореняйте пагубу. Иной старовер упрямствует, скрывшись в лесу, иной же в Успенском соборе перед царём, перед вами, иерархами, кричит о ереси, о расколе, хоть сам раскольник.

Алексей Михайлович замолк, зорко оглядел собор, словно искал на лицах архиереев и прочего церковного чина неприятие или хотя бы сомнение. Встречали пастыри взор царя-отца с овечьей покорностью, ни единого строгого взгляда в ответ.

   — В сокровищнице моей, — подвёл Алексей Михайлович к придуманному Лигаридом испытанию собора, — я сыскал драгой и бесценный бисер, преизрядное и преугодное орудие на искоренение расколов, богодуховную книгу, «Хризовул» именуемую. В сей книге записано деяние царьградского собора 1593 года об учреждении в России патриаршества и приведён Символ Веры, который ныне исповедуем мы все и который оболган расколоучителями. Целованием сей книги соединим души воедино, подтвердим: греческие книги хранят истину об исповедании и о святых обрядах, о непорочной вере во Иисуса Христа.

Книгу «Хризовул» положили на налой, и царь первым поцеловал её, потом патриарх, митрополиты, весь собор.

С благодарением государя о его попечении церковного устроения, о ревнивом сохранении чистоты веры сказал задушевное слово митрополит Питирим, получивший перед самым началом собора Новгородскую епархию.

Его, попавшего в неугодные, хотели спровадить в Белгород, да Питирим из Москвы не поехал и называл себя по-прежнему Крутицким. Отчего Павел Крутицкий, взятый на его место, именовался сарским и подонским.

   — Ни единого архиерея в расколе нет! — делился Алексей Михайлович радостью со Ртищевым да с Артамоном Матвеевым. — Сломлю упрямство протопопово — и конец мятежу.

   — А епископ Александр? — напомнил Матвеев.

   — На втором совещании будут слушать, — сказал царь с такой скукой на лице, что стало ясно: епископ артачиться не посмеет.

Владыка Александр Коломенский враждовал с Никоном. Избавляясь от непокорного, Никон закрыл коломенскую епархию и спровадил Александра в Вятку.

Не умея иначе досадить своему грозному гонителю, вятский владыка начал укрывать старообрядцев и запретил в своей епархии все служебники Никона.

Спорить с поверженным патриархом и спорить с царём — не одно и то же. В Москве Александр поник, униженно каялся, выслушав соборный строгий суд. От хулы на новые служебники отрёкся, но от него потребовали и письменного отречения. Отрёкся письменно.

Следующим предстал перед собором доставленный из керженских лесов старец Ефрем Потёмкин. Собор приговорил раскольника к сожжению, если не покается. Покаялся. Потребовали записать покаяние и самому прочесть сие в соборах, в больших храмах Нижегородского уезда. Смирился.

10 мая, сразу после Николы Вешнего, собор слушал Никиту Добрынина. Батюшка из Суздаля оказался крепок. Стоял за святоотеческий обряд, желая добра царю и народу русскому. Но царь после первого заседания на собор перестал ходить, а русский народ в который раз сам себя обхитрил: в церквах лицемерился, молясь правильно дома. Перед самодержцами русский народ, как трава на ветру, — гнётся, но сам ждёт, когда избавит Бог от напасти.

Отвели попа Никиту в Успенский собор, расстригли, прокляли, отвезли в Николо-Угрешский монастырь на исправление.

На другой день собор слушал дело благовещенского дьякона Фёдора. Фёдор спорить с архиереями не стал, подал «письмо». На письмо надо отвечать. Отложили дело. Митрополит Павел посоветовался с архиепископом Иларионом Рязанским, с архимандритом чудовским Иоакимом, решили: пора бы и Аввакуму ответить за грубое, глупое упрямство.

Приказано было доставить из Боровска, из Пафнутьева монастыря протопопа за день, чтоб утром 13 мая был перед лицом патриарха, архиереев и всего освящённого собора.

25

Пристав приехал в полночь, а поутру Аввакума, как всегда, поволокли на братскую молитву, даже цепь успели поменять.

Пристав взял его из храма, приказал снять цепи, и поехали они на худющей, понурой от старости лошадке навстречу заре. Нахлёстывал ярый служака лошадку, не щадя кнута. Дорога майская, на горах сухо, душу вон вытрясывает, в низинах — грязь.

На спуске плохо подкованная лошадь повалилась, телега набок, Аввакум через голову да в грязь.

Пристав крик поднял:

   — Разлёгся! Помогай телегу поднять!

   — Ты лошадь сначала распряги, — заупрямился протопоп.

   — Учитель! — озверел было пристав, да смекнул: съехавший хомут задушит конягу. Смилостивился, сделал всё, как надо, по-человечески.