Страстотерпцы

   — Тебе, Аввакум, государь позволил сказать те вопросы. Хочешь — напиши ответы.

   — Бумаги не дают.

   — Игумен Парфений — человек строгий, но добрый, даст и бумаги и чернил. Слышал я, кормят тебя, как воробья, крошками.

   — Крошки тоже хлеб. Какие же вопросы предлагает государь архиереям?

   — Первый вопрос о вселенских патриархах. Принимать ли греков за столпов православия? Записано так. — Дионисий достал, развернул грамотку. — «Как нам долженствует исповедати святейших греческих патриархов: константинопольского, александрийского, антиохийского и иерусалимского, аще они православии суть?*

Посмотрел на протопопа вопрошающе. Аввакум улыбнулся, но промолчал.

   — Другой вопрос о греческих книгах, о церковных обрядах. Государь спрашивает: «Книги греческие печатные и другие рукописные, которые святейшие греческие патриархи употребляют и по ним совершают славословие Богу и чины церковные исполняют, должны ли и мы исповедовать сии книги и чины?»

Снова посмотрел на Аввакума, тот опять улыбнулся.

   — Третий вопрос о церковном соборе 1654 года «в богоспасаемом преименитом царствующем граде Москве при благочестивейшем и богохранимом государе нашем царе и великом князе Алексее Михайловиче всея России самодержце и при святейшем Никоне-патриархе и царского пресветлого величества при всём синклите подписан священными руками, как исповедовати Иисуса Христа ныне нам долженствует?»

Положил грамотку Аввакуму на колени, пошёл из кельи.

   — Отчего ты меня не уговариваешь?

   — Не хочу укреплять в непослушании.

   — А ежели я на иное бумагу истрачу?

   — Значит, не за что будет на меня озлобиться. Меньше злобы — греха меньше.

И не оглянувшись ушёл. Скоро принесли коломарь, перья, бумагу.

   — Ну, держись, Павел краснощёкий! — распалял себя Аввакум, вспоминая хозяина Крутицкого подворья, и призадумался: Павел — царёв хвост, а Дионисий — кто? Ни шума от него, ни боли... О греках царь хочет знать, о патриархах, об их книгах, о змеиных объятиях с Никоном. Ну, слушай, государюшко!

Сурово написал.

А тасканья на церковные службы продолжались. Игумен Парфений менял цепь на цепь, то обременяя тяжестью, то приковывая серебряной лёгонькой цепочкой.

Приезжал уговаривать архимандрит Чудова монастыря Иоаким. Крепко стыдил в присутствии братии, ласкал наедине обещаниями благ, льстил похвалами.

   — Где твой разум, мудрый чуткий человек? Разве не почитать церковные уставы, принятые священным собором, — благочестие?

   — А кто священил ваш собор? — просто спрашивал Аввакум. — Еретик Никон? Беглые греки, покинувшие Святую землю, боясь тюрьмы за лихоимство, за служение папе и самому сатане? По мне, святые — преподобный Сергий Радонежский, преподобный Пафнутий... Татарин родом, внук баскака, к вере пришёл, святости достиг, а вы, природные русаки, — от православия, как от чумы, шарахаетесь.

После этакой беседа для Аввакума наступил трёхдневный голодный пост, но у него была бумага, чернила. На голодный желудок в голове зело ясно.

Написал ещё одно письмецо великому государю, о лизоблюдах в рясах.

Примчали ещё два уговорщика. Подьячий патриаршего двора да дьякон из Ярославля, учёный муж Кузьма.

Кинулись в ноги протопопу.

   — Соединись с царём, Бога ради! Государь гневается, что не умеем растолковать тебе истинное благочестие. Соединись ты с нами, не мучь! Тяжело нам смотреть на твои цепи. Царица за тебя горой стоит, царь по тебе плачет. И мы плачем. Ну, долго ещё будешь нас влачить к себе за девяносто вёрст? Аввакумушка, будь же милостив!

Передал Кузьме и подьячему оба своих послания царю.

   — Говорите: соединись! Бога молю о соединении разрубленного единого живого тела матери-Церкви. В сих посланиях — правда о переменах и о том, кто переменил свет на тьму. Скоро увидите, сколь любят правду пославшие вас.

   — Пославшие нас хотят матери-Церкви мира. До собора бы кончить распрю!

24

Собор русских архиереев при участии архимандритов, игуменов, протопопов и прочих церковных властей открылся в патриаршей Крестовой палате.

Патриарх Иоасаф всех благословил и, поклонившись, просил великого государя сказать пастырям, пекущимся о его стаде, пресветлое, Богом внушённое царское слово.

Алексей Михайлович перед собором говорил с глазу на глаз с каждым митрополитом, архиепископом, епископом, с каждым архимандритом, игуменом, со многими келарями и строителями монастырей, с протопопами и попами.

Все сидящие в Крестовой палате ответили на предложенные царём три вопроса, изощряясь в угождении самодержцу. Алексей Михайлович испытывал лёгкий стыд, ибо собор походил на притворное действо втайне договорившихся между собой людей. Но как можно допустить вольные, сумасбродные споры об обрядах, о Боге, когда в народе соблазн, тёмные слухи, умаление царского величества! Страшно читать доносы соглядатаев, не токмо имя Никона, но и его имя, великого государя, царя-самодержца, соседствует с кощунственным «антихрист», «предтеча антихриста».