Страстотерпцы

На дне провала и впрямь было теплее. Из расселины несло печным духом. Привалился спиной — совсем хорошо. В провале не тесно, изба с двором поместится. Сосны к обрыву столпились, закрыли свет Божий.

Достал из котомки хлеб, сало, луковицу. Поел, запил из сулеи квасом. За день находился, задремал, да уж так вдруг вздрогнул — слетел сон. Над провалом по всему кругу — зелёные огни.

   — Мать честная, волки!

Савва кинулся высекать огонь, а руки не слушаются. Кресалом по пальцу шмякнул, от боли опамятовался. Волки в яму не полезут, не дураки.

Вдруг над вершинами, перечеркнув непогасшее небо, пролетела большая, а может, и зело великая птица. Валежник, собранный Саввой, задымил сам собою, вспыхнул! Тьма опрометью вымахнула из провала, кольцо зелёных злых огней рассыпалось, погасло.

   — Ты звал меня, отец? — раздался звонкий голос.

   — Иова?! — Савва вскочил на ноги. — Там волки. Где ты, сыночек?

   — Волки ушли, — ответил Иова. — Зачем ты ищешь меня?

   — Соскучился. Мать в Рыженькую с братцем твоим поехала. У тебя теперь братец. Малах.

   — Меня надо было назвать Малхом. Я — царь. А ты нарёк меня именем-судьбой, Иова — «вечно преследуемый».

   — Прости, Христа ради! Не я тебе имя давал. Как поп крестил, так и стало. Скоро ли учёба твоя кончится?

   — Чтобы иметь полную силу, семи лет мало, а двенадцать — как раз.

   — Неужто мы тебя не увидим все двенадцать лет? Не убивай матушку, Иова. Ты хоть на зиму приходи жить.

   — Три года кончатся, приду на малое время.

   — Господи! Читать-писать мы тебя дома научим, Деньги водятся, не токмо дьячка, попа наймём.

   — Моя наука, батюшка, иная.

   — Покажись ты мне, Иовушка. Ты ведь первенец, наследник.

   — Моё наследство Малаху отдай. Моё имение — лес.

   — Покажись, Иовушка! Каков стал?

   — Смотри.

И вдруг явились отроки. Одни стояли на соснах, кто на вершине, свечой, кто сидел в ветвях, кто плыл в воздухе над провалом. Все на одно лицо, все в серебристых, как рыбья чешуя, ризах. На голове вместо шапок по три живых соболя, каждый подпоясан двумя златоглавыми ужами.

   — Угадаешь, который я, покажу мой дом. Не угадаешь — не прогневайся.

Савву будто кто дёрнул, ткнул пальцем на вершину сосны. Видение тотчас померкло.

   — Иовушка! — закричал Савва, а в ответ жуткое ночное эхо, тьма, волчий вой.

Просидел Савва в провале до утра. Выбрался наверх, пошёл прочь из Провального бора, на сердце пусто, в душе горько.

Перелетая с дерева на дерево, увязалась за ним синяя сойка.

Когда выходил из лесу, прыгнул ему на плечо белый, с чёрным хвостиком горностай. Быстрый, как ветерок, тёплым тельцем коснулся щеки, как погладил. Соскочил на землю, поглядел чёрными блестящими глазами — и пропал.

«А ведь хорошо его учат!» — сказал себе Савва и, шагая через поле, всё оглядывался на дивный бор куляков.

23

Кругом Пафнутьева монастыря — река, над рекой сосны! Сосновый бор — молчун, а уж зашумит — океан-море. Воды Протвы — хрустальные, сладкие. Камни в монастыре намоленные, две сотни лет иноки Бога славят, в татарщину поставлен монастырь, в 1444 году.

Молиться, сидя на цепи, — никаких вериг не надо.

Игумен Парфений заковал Аввакума, едва с телеги сошёл, не позволил нужду справить после дороги. Каждое звено по пяти фунтов. Не то что стоять, сидеть, держа на себе груз, — изнеможение и великая тоска телу. Аввакум помучился-помучился да и лёг.

Видно, недаром привёл Господь протопопа под начало ретивого игумена в день сорока мучеников.

Однако уже утром поменяли страшную цепь на звонкую цепочку. Как собаку на поводке, провели по монастырскому двору, в храм Рождества Богородицы.

— Поклонись, протопоп, Иисусу Христу и самодержцу, — сказал игумен ласково.

   — Иисуса не ведаю, — ответил Аввакум, — исповедую Исуса, Господа Бога моего.

Повернулся к Царским вратам боком, глаза закрыл.

Подступили монахи к упрямцу, голову пригнули, поворотили лицом куда следует, нажали — поставили на колени.

Рассмеялся Аввакум.

   — Ни поклонов у вас, ни крестного знамения, ни Исуса истинного! Сами про то знаете, коли взялись прельщать своей новой верой, изменники благочестию святого Пафнутия, друзья латинян.

   — Запечатай свои уста! — крикнул на Аввакума игумен.

Протопоп послушался, умолк. Стоял на коленях не молясь. Братия не трогала его.

Вместо обеда дали протопопу хлебных крошек, ковш воды из реки. Поменяли цепь. Удостоили собачьей, с цепного кобеля сняли.

Недели через три приехал к Аввакуму с увещеванием Дионисий, бывший архимандрит Иверского Афонского монастыря, коего Никон сманил в Москву больше десяти лет тому назад. Аввакум разгорелся сердцем посрамить учёного грека, но Дионисий не наставлял, не учил, не упрашивал. Войдя в каменную келью, где не было ни стола, ни скамьи, ни иконы, — Аввакум на полу сидел, — сказал:

   — Неронова в Иосифо-Волоколамский монастырь привезли. Велено держать до указу, до собора.

   — Долго ли собора ждать? — спросил Аввакум.

   — Первое заседание назначено на 29 апреля. — Дионисий огляделся, сел в нишу низкого окошка. — Великий государь ныне призывает к себе архиереев, задаёт им три вопроса, и архиереи пишут ответы. Тут же, в царёвой комнате, своею рукой.

   — Велика небось тайна сия.