Страстотерпцы

   — Ах, Саввушка! Коли вернётся корабль, не воз, а целый обоз послать не накладно будет.

Савва погладил ладонью горшочек.

   — Не страшно тебе, Енафа? За что нам, грешникам, такое богатство? От кого?

   — Дают — бери. В учение они забрали сыночка. В учение.

   — Неужто Иова и впрямь... сказать и то страшно.

   — А ты, Савва, не говори. Лучше послушай, как во чреве моём сердечко стучит.

Савва опасливо, не повредить бы, приложил ухо, куда Енафа показала, и услышал.

   — Енафа, и впрямь стучит! Как у воробушка!

4

Малах пришёл поле поглядеть. Рожь, как царская риза, и всё ещё добирает ярости. Теплынь! Дожди идут по ночам, моросящие, тихие. Земля парным молоком пахнет.

Малаха потянуло лечь, обернуться частицею поля. Он уже обхаживал Емелю и чаял уговорить, чтоб в оный день тайком откопал его гроб и перенёс с кладбища на родное поле. На кладбище сырость, тень, скука...

Блаженно повалился на могучую лебеду, росшую за канавой.

Осенью горчило.

А рожь и впрямь хоть в церковь на стену. В их церкви его собственный зять написал снопы и поле золотом, одежды жнецов тоже золотом. Нынешняя рожь краше нарисованной. Вот и разбирала Малаха ревность. Не сам пахал своё поле по весне. Ведь главный конюх в барских конюшнях. Сорок человек работников. Попутал лукавый, дабы властью покрасоваться, гонял на своё поле конюхов. Сам сидел сложа руки.

   — Ты уж прости меня, — Малах положил ладонь наземь. — За всю жизнь мою единый раз побарствовал. Ты стоишь себе, красно, а мне лихо: без моих рук обошлось. Не наказывай, вели оброк с меня взять!

Заснул вдруг. Приснилось: идёт по облаку, борода расчёсана, рубаха новая, лапоточки и те скрипят. Идёт он по облакам и сеет. Золотом. Ярым золотом.

Проснулся, сел. Положил ладони перед собой... Диво! Сон уж соскочил, а ладонь всё ещё тяжесть золотых зёрен чует.

   — С колоса — горстка, со снопа — мера, у нашего Тита богатое жито.

Послышался конский топ. Лупцуя коня пятками, мчался конюх Тришка.

   — Дедка Малах, за тобой боярыня человека прислала. Велят шестёрку коней в Москву отогнать.

   — Что же ты за мной на телеге не приехал?

   — А ты садись, скачи, я за тобой вприпрыжку.

   — Всё у тебя скоро, да не впрок! — сказал Малах, собираясь осерчать, а вместо того улыбнулся: уж больно хлеб хорош.

От такого золота русское царство в позолоте.

5

В Москве, сдавши лошадей конюхам Анны Ильиничны, Малах поехал к дочери, к Маняше. С гостинцем явился, привёз десятивёдерный бочонок солёных рыжиков.

Маняшин муж, иконописец Оружейной палаты, имел собственный дом на Варварке. Ребятишек у Маняши было уже четверо. Сыновья Малаха, Егор и Федот, поставили на дворе избушку, в ней и жили, но ели из общего котла.

Маняша батюшке уж так была рада, что и сама стала, как девочка. От батюшки Рыженькой пахло, привольем, соломою медовой, лошадьми, дёгтем... Хотелось, как в детстве, прижукнуться к тёплому батюшкиному боку и, выпросив, слушать сказку.

   — Расскажи дитятям сказочку, — попросила Маняша, — побалуй внучат.

   — Да они у тебя малы.

   — Двое и впрямь малы, а двое смышлёны.

   — Про что рассказать-то?

   — Про молитву купца.

   — Что за молитва?

   — Как купец у одного мужика по дороге на ярмарку останавливался да деньги считал.

   — И что же?

   — Соблазнился мужик, хотел купца зарезать, а купец выпросил минутку: Богу помолиться.

   — А мужик?

   — Да ничего. Позволил. А тут, помнишь, в окно застучали: «Собирайся, мол, товарищ».

   — Кто стучал-то? — удивился Малах.

   — Да как же кто? Убийца струхнул, купец, не будь дурак, деньжонки подхватил и на двор. А там никого! Господь спас.

   — Эко! — изумился Малах.

   — Батюшка, ты же сам рассказывал...

   — Эх, Маняша! Моя сказка вся, дальше сказывать нельзя. Сама не ленись красным словом детишек радовать.

Егор и Федот водили отца в мастерскую, показывали, чему научились. Федот трудился в ту пору над братиной. Вырезал на чаше дивных птиц, женоликих, венчанных царскими коронами. У чернёных крылья были сложены, а у позлащённых раскрыты, изумляли узорчатыми перьями.

Малах принял в руки чашу, как цыплёнка, только что вылупившегося из яйца.

   — Федотушка! Да они же райские песни поют, птицы-то! — поглядел на сына, широко раскрывая глаза. — На матушку ты у меня похож! Это она тебе птиц послала. Дивный ты мастер, Федотушка.

   — Боярин шибко хвалит! — сказал о брате Егор.

   — Какой боярин-то?

   — Начальник наш, Богдан Матвеевич Хитрово.

   — Он не боярин, — осадил брата Федот, — окольничий.

   — Всё равно великий человек, — примиряюще сказал Малах и глянул на другого сына. — Теперь ты являй.

   — Великомученика Фёдора Стратилата пишу[28], — потупился приличия ради Егор.

Икона была большая. Святой держал тоненькое копьё, в огромных ножнах меч. На плечах красный плащ. Золотые доспехи перепоясаны золотым поясом. За спиной щит, как радуга.

   — Как же ты научился-то?! — радостно пожимал плечами Малах. — До того пригоже, до того молитвенно — крестись и плачь.

   — Заказ великого государя, — гордясь братом, сказал Федот. — Икона для Фёдора Алексеевича.

   — Большие вы у меня люди! — сказал Малах. — Слушать вас и то страшно. Речь-то ваша о боярах, о царе с царевичами. Смотрите, старайтесь... С высокой горы падать тоже высоко.