Страстотерпцы

Низко над землёй висел Орион. Название созвездия Савва ещё под Смоленском узнал, от немецкого майора. Зимние звёзды. Летом их видят разве что сторожа да пастухи. Перед зарей являются на небе.

На плотине послушал, как переговариваются струйки воды, бьющие через щели в досках. Говор был привычный, Савва сел на любимый пенёк и смотрел под мельничье колесо, на колыхание воды у плотины. Звёзды на той большой воде качались, как в люльке, и среди чистого, пронзающего душу запаха реки пахло звёздами, кремнёвой искоркой. С запахом звёздных вод для Саввы сравнимой была только околица, коровья пыль.

«Господи! — думал Савва. — Какую быструю жизнь послал ты мне, грешному!»

Вдруг вспомнил детский свой сон. Уже в поводырях ходил. Бог приснился. Некто невидимый поднёс ему на ладонях два огромных глаза, каждый с небосвод, и строго сказал: «Смотри, радуйся, страшись!»

Слепец Харитон, от которого тогда простодушный малец не утаил чудесного сна, три раза с вывертом ущипнул за кожицу на рёбрышке — по сей день чешется — и так истолковал видение:

— Смотри, лень ты наша, смотри так, чтоб и мы видели. Смотри, неслух, радуйся Божьей красоте, чтоб и мы радовались. Страшись, дурень, когда углядишь, что всем нам пора шкуру спасать.

Плеснуло! Да не плеснуло, а взгорбило воду, пояс Ориона вскрутнулся, ушёл в воронку под колесо.

— Сомище! — решил Савва и почувствовал: в прошлое утягивает. Внутренним зрением увидел соблазнительницу свою. Как вбирала она, мучимая любовью, всю плоть его: руками ласковыми, теплом тела, сокровенной влагой своей, светом и слезами глаз. А уж плакала — дождь так не вымочит, а уж смеялась — будто солнце в ливень.

Думал о той, о первой, но перед взором стояла Енафа.

Уловил на воде неясный, трепещущий свет. Зарницы, что ли? Ни единого облака, грома не слышно, а всполохи мечутся, небо дрожит, словно будет ему наказание.

«Может, с Никоном беда? — подумал вдруг Савва. — Жив ли святейший? Здоров ли?»

Увидел птиц. Огромные птицы, размахнув чёрные крылья, скачками передвигались со стороны Мурашкина к лесу. Савва замер. Потряс головой. Тихонько соскочил с пенька, наклонился над водою, умылся. Наваждение не исчезло.

2

   — Воробьиная ночь! — говорили Иове и несли куда-то, а он уже привык к чудесам и дремал, не страшась и даже не думая о затеях лесных людей.

Плыли на лодке, но совсем недолго. Может быть, только переправились через Сундовик. Небо подмигивало, но уж так хотелось спать, что он снова засыпал. И в лодке, и в телеге. Везли на пахучих, на медовых травах. Сладок утренний сон под скучные скрипы колёс, под ленивый бег лошадки, под шёпоты и шелесты сена.

Пробудился Иова... на крыше. На соломенной крыше, в соломенном гнезде. Поглядел — лужайка, лес. Все деревья — дубы. Трава высокая, в траве, в росе девка купается.

   — Проснулся! — закричал снизу визгливый старческой голос.

Голая девка тоже взвизгнула, кинулась в избу.

Заслоня глаза ладонью, смотрела на Иову от колодца... баба-яга. Иова пополз-пополз и спрятался в гнёздышке.

Старуха засмеялась, как залаяла, клюкой о журавель стукнула, крикнула, как каркнула:

   — Заждались тебя травушки! Живей!

Иова лежал, помалкивая, прислушиваясь. Заскрипело сухое дерево, ближе, ближе... Над гнездом наклонилось синеглазое, пригожее девичье личико.

   — Здравствуй, солнышко!

Иова подумал немножко и ответил:

   — Ну, здравствуй!

   — Слезай молоко пить! Да поспешай. Травки безымянные заждались. Слезай, не бойся.

   — Чего мне бояться, — сказал Иова, — я, чай, царь.

   — У нас ты ученик, — возразила девица. — Ты нам в ученье отдан. Быстро, говорю, слазь. Неслухов бабушка берёзовым прутом дерёт.

Иова хмыкнул, подождал, пока девица отправится вниз, и сам спустился.

Изба без крыльца, вместо ступенек врытый в землю кряж. Сеней тоже не оказалось. В избе — печка, полати, стол, лавка. На столе две кринки молока, два куска хлеба, солонка.

   — Это тебе, это мне, — сказала девица и осушила кринку единым духом.

Иова откушал по-учёному: хлеб солил, запивал молоком. Молоко заедал хлебом.

Старухи не было видно.

«И слава Богу!» — решил Иова.

   — Пошли! — торопила девица. — Травки уж так аукают, что вся роса на них высохла.

Роса не больно-то и высохла, босые ноги обожгло холодом. Иова догадался идти по следам девицы.

С дерева снялась, полетела, увязавшись за ними, синяя сойка.

   — Это моя подружка, — сказала девица. — Меня Василисой зовут... Прекрасной.

Синие глаза зазеленели, как ящерки. Иова набычился.

   — Тебе холодно, что ли? — спросила Василиса участливо. — А я так по утрам купаюсь в росе.

Иова багровел и молчал.

   — Скоро потеплеет, — пообещала Василиса. Она размахнула руки, закружилась, складно выкрикивая слова: — На всякой на гари — Иваны да Марьи! У всякой дорожки — Акульки да Терешки! На лужайке — Параньки, Зинки — в низинке, на горке — Егорки, а там, где топище, — Агашка с Афонищей. Стелися, травушка, у норы лисьей — имечко тебе Василисье. Слушайте, слушайте моё слово: мужики-травы — будьте Иовы! Девки да бабы, сударушки-травушки, будьте ради свиданьица — Дарьины.