Страсть и надежда

— Ты не Кармелиту поставил перед выбором… — отвечала Земфира. — Я тебе говорила. Ты себя загнал в угол. Кармелита — девушка своенравная. И она уже сказала тебе, что не выйдет замуж за Миро. И что ж, ты из-за этого теперь будешь невинного человека в тюрьму сажать? Неужели ты так можешь поступить?

— Вот, я и сам не знаю, что мне делать…

— Думай, Рамир. Решай. Ты же мужчина. Но смотри, чтобы потом тебе не стыдно было в зеркало смотреть.

Баро тяжело вздохнул.

— Эх, Земфира. Я-то думал, что ты меня успокоишь… Но что бы ты ни говорила, я не вижу другого выхода.

— А может, просто ты не хочешь его видеть… Правильно Рубина говорит: зло, сделанное человеком, к нему троекратно вернется.

Зарецкого передернуло от раздражения:

— Не зли меня, Земфира. Я должен защитить свою дочь. И я это сделаю.

— Странно ты говоришь. Сам позвал, сам спрашиваешь, что я думаю. А теперь "не зли" говоришь. Но ведь ты же знаешь, что Максим не стрелял в Миро.

— Знаю! Но я знаю и другое: если Максим выйдет из тюрьмы, я могу потерять дочь.

— Получается, что ты ее и так, и так потеряешь. Неужели ты думаешь, что Кармелита тебя простит? После всего этого?

Земфира исподлобья, в упор посмотрела на Баро. И наткнулась на такой же колючий взгляд.

— Иди, Земфира, иди! Всяко плохо.

И одному, и с кем-то…

* * *

К концу своему дело стремительно набирало все более цыганский характер.

Тропинку к Максиму протоптали широкую. Но если сперва девушка приходила, то теперь и сам пострадавший пожаловал. Следователь Бочарников крепко удивился.

Опросил, все слова аккуратно запротоколировал. И отпустил Миро Милехина в камеру к Максиму, предварительно спросив:

— А вы там не передеретесь?

— Нет, с чего бы это? Я же говорю — не он стрелял в меня. Не он! Мы с ними соперники, но не враги.

Хорошо, что Палыч приходил, думал Максим. Было в нем что-то домашнее, тихое, успокаивающее. И вот дверь опять загремела. Максим, признаться, и не знал, кого еще ждать. И вдруг в комнату вошел… Миро.

— Привет.

— Миро? Зачем пришел? — насторожился Максим.

— Недружелюбно встречаешь.

— Да нет, — немного расслабился Максим. — Просто это как-то странно.

Все считают, что я хотел тебя убить…

Миро отрицательно покачал головой.

— Я хочу, чтобы ты знал, я не верю, что ты в меня стрелял. Вообще-то, я пришел тебя поддержать.

— А кто? Кто стрелял?

— Ну ты вопросы задаешь? "Кто"? Следователь ничего другого не раскопал.

А я что? Постельный больной, чудом на ноги вставший… Знаешь, а ведь я сегодня со следователем разговаривал, пытался убедить его, что ты не виноват.

— Что он ответил?

— Ничего. Только записывал, — сказав это, Миро машинально махнул рукой, как бы показывая, как писал Бочарников.

И в это время рубашка у него распахнулась. И Максим увидел на груди у него талисман. Тот самый талисман, что Кармелита подарила ему, а потом отобрала. Во рту у Максима пересохло.

— Это тебе Кармелита дала? — спросил. — Да.

— Значит, у вас с Кармелитой все уже решено…

— Почему ты так решил? Или она сама тебе об этом сказала?

— Нет, никто мне ничего не говорил. Просто, я знаю, как она дорожит этим талисманом.

Миро машинально схватился за золотую монетку.

— Нет, еще ничего не решено.

— Если талисман у тебя, значит, она уже сделала свой выбор.

— Кармелита дала мне талисман после ранения, чтобы я быстрее поднялся на ноги.

— А-а-а… Понятно. Хорошо… Значит, получилось. Помог талисман. Вот — ты уж совсем здоров, — улыбнулся Максим и опять погрустнел. — Я рад за вас.

Но думаю, это все же ее выбор. Будьте счастливы. Ты береги ее, ладно?

— Да, конечно, — замялся Миро. — Только, Максим, я точно знаю, что Кармелита не может тебя забыть. Никак не может. Такая у нас ерунда получается.

* * *

Обманывающий всех никогда не сможет принять и понять, как же его обманули. Обижающий других никогда не простит, если его обидели.

После слов Светы: "Если ты так искусно солгал в этом, значит, врешь и во всем остальном" Антон оцепенел, почувствовал, что сил у него нет ни для чего. Просто ушел в свою комнату и завалился на диван. Потом уснул.

Потом ходил на работу, ездил в автосервис, выполнял какие-то поручения отца. Но все это делал машинально или, как говорили в студенчестве во время институтских попоек, "на автопилоте". А голову сверлили мысли. Точнее даже одна мыслишка, один вопрос: "За что?".

За что Света его так приложила. Он ни с кем не вел себя так, как с ней.

Он привык приносить себя в подарок. И чтобы все за этим подарком следили, холили и лелеяли, смеялись и восхищались словам, шуткам и шуточкам, им произносимым. А тут впервые за всю свою жизнь Антон сам воспринял другого человека, как подарок. Их долгая болтовня со Светкой дала ему ощущение небывалого единения, сопричастности к жизни другого человека. Антон привык сам закатывать истерики, а тут, когда Света бесилась из-за выставки, он опекал ее, почти по-отечески, и успокаивал, не хуже любого высоколобого психолога.