Страсть и надежда

А сколько сил (да и денег) положил он ради этой выставки, как всех убеждал, уговаривал. Чуть ли не каждую картиночку развешивал. "Светочка, у-тю-тю, Светочка, у-тю-тю…". И, как апофеоз, история с покупкой двух этих идиотских картин. Что в этом плохого? Он хотел, чтобы она в себя поверила, чтобы она была счастлива, чтобы сбросила с себя отцовское неверие (он по себе знал, как больно это бьет по сердцу). Разве это можно назвать ложью?

Нуда, да. Допустим! Допустим… Но даже если это и ложь, то самая невинная, самая святая из всех мыслимых.

И вот в итоге, когда все раскрылось, вместо того, чтобы оценить его жертвы и старания, она просто нахамила. Да как! По-барски высокомерно, посмотрела на него, как на блудливого кобелька, между делом поимевшего где-то по случаю сучку… Разве это справедливо?

Чего там правду скрывать, Антон частенько, особенно в студенчестве, в общаге, вел себя именно как кобель. Даже в отношении той же Кармелиты этот рефлекс у него всегда срабатывал (поэтому и только поэтому они и рассорились с Максимом!). Но ведь со Светой, со Светочкой все и всегда было совсем по-другому. Пылинки сдувал — и вот благодарность!

Нет, никак Антон не мог успокоиться. Никак. А вывод напрашивался только один. Ни к кому нельзя относиться хорошо. Настолько хорошо. Ни перед кем нельзя раскрываться. Так раскрываться. Главное в мире — ты сам, ты один. То, что хорошо для тебя, хорошо для мира! То, что приятно тебе, приятно миру! И все — точка. Всякое отклонение от этого принципа — непозволительное слюнтяйство.

И после мысленного принятия такой вот резолюции Антону стало легче. Да что там легче — совсем хорошо и спокойно стало. Как будто пошел раньше не той дорожкой, а теперь вернулся — и идет правильной…

Вот только что со Светкиными картинами делать — двумя купленными, которых Врубель с Шишкиным за диван вытолкали? Сначала хотел просто на помойку отнести. Но нет, рука не поднялась. "Оранжевую бурю" отвез на автосервис, в приемной повесил.

А вторую, "Галлюциногенный сон космического туриста", оставил дома, забрал в свою комнату. И периодически то прятал ее за шкаф, то доставал и ставил напротив кровати, к стеночке. Что интересно, засыпалось под нее действительно хорошо, причем без всяких галлюциногенов.

* * *

К суду готовились не только судья, обвинитель, защитник, но, по сути, весь город. Свидетельские повестки разослали многим. И для некоторых это стало полной неожиданностью.

Кузнец Халадо по такому делу, получив повестку, даже не поленился прийти в дом к Зарецкому. Но барона дома не застал. Жена Груша вызвалась посоветовать, да только что же с женщиной выяснишь в таком важном вопросе.

Пошел в конюшню к Сашке.

— Эй, Сашка. Ты где? Тебе такая бумажка пришла?

— Повестка в суд? — важно уточнил конюх.

— Нуда.

— А то! Пришла, — гордо сказал Сашка.

— И что теперь делать будем?

— Баро сказал, надо идти.

— А что говорить-то будем, если спросят?

Сашка тяжело вздохнул:

— Об этом, Халадо, Баро ничего точно не сказал.

— Что, совсем ничего?

— Нет, ну сказал. Но как-то непонятно: будьте спокойны, говорит, правду надо говорить.

Оба сели рядышком, на минутку задумались.

— Так какую-такую правду? — спросил, в конце концов, Халадо. — Что мы видели?

— А ничего мы не видели. Из-за спин других смотрели…

— Зачем же тогда нас звать?

— Баро сказал: "Надо!". Да кто разберет этих гаджо. И их правосудие…

Глава 29

Когда Кармелита вернулась домой, Земфира сразу заприметила, что глаза у нее на мокром месте. Потому и пробралась к ней в спальню.

— Ну чего ты плачешь? Слезами горю не поможешь.

— Ой, Земфира. Отстань от меня.

— Ай-яй-яй. Кто ж так со старшими разговаривает! Чем здесь рыдать, сходила бы к отцу… Поговорила бы с ним.

— О чем?

— Чего спрашиваешь, сама знаешь.

— Постой, так что, он, значит, и тебе рассказал о свидетеле?

— Да.

— Не узнаю отца. Раньше: молчун — молчуном. А теперь… Не пойду я никуда. Уж столько раз ходила.

— Девочка моя, сейчас только ты можешь смягчить его сердце.

— Ничего я не могу. Мы с ним уже обо всем поговорили…

— Эх, молодежь. Сбруя не один день делается! Один раз не получилось — попробуй еще раз.

— Нет.

— Ты не хочешь помочь Максиму?

— Хочу, очень хочу. Но к отцу не пойду.

— Но почему?

— Боюсь окончательно его возненавидеть… Земфира сначала даже замерла от таких слов: уж не показалось ли? А потом, когда поняла, что не ослышалась, все равно ничего сказать не смогла.

Кармелита между тем думала о чем-то о своем. И первой нарушила молчание.

— Земфира, можно задать тебе один вопрос? А ты ответь мне, но только честно.

— Конечно. Спрашивай.

— Все, особенно мой отец, осуждают меня за Максима, а ты нет. Почему?

Вот так вопрос. Трудно было Земфире отвечать. Потому Кармелита еще раз подтолкнула ее к ответу.

— Только не говори, что по доброте душевной, и все. Не поверю. У тебя же какой-то еще интерес есть, да?

— Ты права. У меня есть интерес. Но я не думаю, что ты меня осуждать будешь. И никто не осудит. Я мать. И желаю счастья своей дочери. Тебе Миро безразличен, а Люците — нет. И помогая тебе, я помогаю своей дочери.

Кармелита молчала в ответ.