Страшно ли мне?

Песни не прекращаются. Они думают, я засну. Да еще аккордеон. Особенно под «Гей, бригады!» Давно уже нет никаких бригад.

До этого я слышала, как мама разговаривает с Ольгой. Она говорила о зависти. Как нам завидуют. И соседям тоже. На улице, где мы живем. Завтра я во двор не пойду. Это я поняла уже сегодня рано утром. Мальчик-сосед, чуть старше меня, часто выносит во двор куклу, страшного уродца. Немного похож на великана Брдавса[19]. Такой с огромным носом и бородавкой на подбородке. И весь косматый.

«Это твой отец», — все время дразнится он.

Потом берет в руки большой камень.

«А это лимузин твоего отца», — говорит.

«Какой еще лимузин?»

«Смотри, вот твой папаша ждет лимузин, но у шофера нет правого глаза, он не видит папу и — хоп! — задавил его».

Большой камень придавил куклу.

Нет, завтра я, правда, во двор не пойду.

*

Мы сидим на трибуне и смотрим. Танки, солдаты, молодежь, пионеры, рабочие и снова новые танки. Пушки. Физкультурники. А потом рабочие с мотыгами и лопатами. Крестьяне с косами в руках. Не знаю, сколько мы уже сидим, смотрим и слушаем. Военный оркестр. Песни ударников. И откуда они берутся?

И? Не знаю, зачем я потащил с собой дочь. Смотрю на нее и понимаю, она не знает, куда себя деть. Но ничего не говорит. Терпеливо смотрит на танки, пушки, солдат. Если мы сейчас встанем и уйдем, завтра будут неприятности. Я потом ей скажу, что мне жаль.

Разглядываю трибуну. Смотрю на чины и ранги. Кто где сидит? Что-то в последнее время много партийных деятелей развелось. Соревнуются друг с другом. Как они много сделали для революции. Времена, говорят, были трудные. Что-то я почти никого из этих в те «трудные» времена не припоминаю. Когда это они успели взвалить на себя тяжкое бремя?

Революция? Знаю, что я ушел в лес, когда итальянцы пришли в деревню. Понятия не имел, что такое коммунизм. До этого даже о нем не слышал. Она — да. Слышала, знаю. Она ведь в гимназии училась в Новом Месте.

«Зачем нам столько оружия», — шепчет мне Янко.

«Мы же миролюбивая страна».

«Тихо. А вдруг на нас кто-то нападет. Мы должны быть готовы. А так можем утереть нос соседям».

Надеюсь, он меня понял, пусть помолчит. Как бы ему дать знать, что вокруг сидят люди, у которых по две пары ушей. А, может, и больше.

«Что такое коммунизм?» — как-то раз спрашивает меня дочь.

Что, черт побери, ей ответить.

«Наша жизнь — коммунизм?» — не унимается она.

«Пока нет. Надо еще немного подождать. Со временем в Небоскребе[20], знаешь, том самом высоком здании в Любляне, будут специальные канцелярии. В канцеляриях будут люди со списками всех наших граждан. Приходишь туда, и тебя спрашивают, чего тебе требуется. Радиоприемник, холодильник, кастрюля, стаканы или простыни. Или еще что-то. Отвечаешь, они все записывают на твою фамилию. Потом ты это все получаешь».

«Это будет здорово», — говорит малышка.

«А как все это унести домой?» — интересуется она.

«Тебе все привезут».

«Господи, она же, правда, верит», — вдруг пугаюсь.

*

Дождь, дождь. Уже третий день идет дождь. Бегу по истории, мимо истории, в историю. На мгновения почти тону во всей этой истории. На автобусе не езжу, потому что экономлю деньги, чтобы перед отъездом купить детям велосипеды. Может быть, еще и себе.

Иногда захожу в наше посольство. Не часто, потому что посол и так уверен, что я тронутая.

«Чем же ты занимаешься здесь, в Ватикане?»

Каждый день по десять, а то и больше часов провожу в реставрационных мастерских Ватикана. Потом бессонные ночи, и, честно скажу, по ночам плачу. Все эти подозрительные взгляды в Ватикане, шепот за спиной, нелюбезные приветствия или вообще не-приветствия. У меня есть полгода, чтобы чему-то научиться. Но, оказывается, я хочу только домой. За границей быстро становишься ранимым. Ужасно ранимым.

Я восхищаюсь сокровищами этого города, памятниками, картинами, фресками, катакомбами. Возле магазинов обычно ускоряю шаг. И, конечно, развалины. Жаль, что его здесь нет. Уверена, что ему бы понравилось. Он ведь хотел изучать историю, но ему не разрешили. Юриспруденция.

«Где я, а где юриспруденция», — возмущался он.

Мне показывают старые рукописи, написанные золотом, и удивляются, что я вообще имею представление о Библии.

«Коммунисты же все сожгли», — говорит архивариус.

Такими они нас себе представляют.

Говорить ли ему вообще что-нибудь? Рассказать о грудах почвы, которые мы привезли в лабораторию музея? Почти каждый день несколько выемок. И в этих грудах — книги, документы, картины, которые мы в начале войны наспех закопали, чтобы спрятать От итальянцев тоже. И поэтому я сейчас здесь. Я так хотела бы вызволить из этой засохшей грязи книги, рисунки, дневники, мемуары. Оживить историю. Хотя бы крупицы истории.

В комнате, наверное, самой маленькой в пансионе, ждет записка.

«Сегодня вечером ужин в посольстве. В семь. Вечернее платье».