Страшно ли мне?

Звонит телефон. Мне так нравится этот звук. Телефон у нас уже целый месяц. Но в Любляне так мало телефонных номеров, что нам почти не звонят.

«Дело дрянь», — слышу в трубке голос Марии:

«Ты в Любляне?»

«Нет, в Белграде. Просто так звоню. Привет твоим девочкам передай. Только с новостью подожди до завтра. У нас все в порядке. А у вас?»

«В порядке. Кроме этой нелепости с зоной «Б». Спокойной ночи».

Кладу трубку. Действительно, вздор. Ничего моим не скажу, когда вернутся. Хотя маленькая все равно не знает, о чем речь. Или же знает. Она где-то слышала, что в зоне «А» есть американская жевательная резинка.

Стаканчик вина.

«Мы построим новый красивый и большой Триест», — все утро слышу голос Тито по радио. Убеждать людей этот человек, несомненно, умеет. Что мы будем строить? С чего опять начинать? Еще одно, новое начало.

«Ну, тогда петушок мне больше не нужен», — говорит малышка после наших объяснений.

«А в партизаны мы пойдем?» — спрашивает она.

*

Мы вообще когда-нибудь будем жить спокойно?

Я смертельно устала. От Франца два года ни слуху, ни духу. Знаю, что в глубине души мама уже с ним простилась.

На днях меня вызвали в управление госбезопасности на допрос. Меня. На допрос. Госбезопасность. До чего мы дошли.

«Я пойду с тобой», — сказал он.

«Спасибо», — смотрю на него с благодарностью.

«Когда ты видела своего брата в последний раз? Что он говорил? Он тебе писал? Передавал с кем-нибудь сообщения?»

«Скажите, его нет в живых?»

«Давал о себе знать родителям?»

«Скажите, его нет в живых?»

«Еще раз. Когда ты видела его в последний раз?»

«Скажите, его нет в живых?»

«Когда, почему, как?»

«Скажите, его нет в живых? Скажите, его нет в живых? Скажите, его нет в живых?»

Потом он вдруг закричал. Так, когда во время войны караульные в бригаде среди ночи напились и заснули.

Смотрю на него. На него смотрят. Следователь делает знак солдату.

«Франц!»

Брат меня обнимает. Страшно дрожит.

Когда мы пришли домой, он расплакался. Плачет. Рассказывает. Плачет. Я когда-нибудь видела его плачущим? Только однажды, когда умер дедушка. Но тогда лишь несколько слезинок.

«Поешь немного, суп с мясом», — все время прошу его.

Он заблудился в снегу на румынской границе. Услышал незнакомую речь и спрятался в кустах. Собаки его нашли. Немецкие овчарки. Два года просидел в камере, где не было ничего, даже койки. Его сокамерником был врач-румын.

«Я по-русски двух слов связать не могу».

В конце концов, понял, что его взяли румынские пограничники.

«Два года, два. Голый пол, врач и я. Никто не приходил, никто ни о чем не спрашивал. Я перестал считать дни. Врач все время заставлял меня делать зарядку».

Когда его, наконец, привезли в суд, то вопросы начали задавать по-румынски и по-русски. А он отвечал: «Не понимаю». Не понимаю.

Однажды, пока он был на допросе, врач в камере повесился.

Наконец, в суд доставили переводчицу. Она разобралась, что к чему, и сообщила нашим, что произошла ужасная ошибка. Румыны его выпустили, а потом «наши» посадили в Любляне. Никому из нас не сообщили, что жив, что здесь. Что в тюрьме. И что превратился в скелет.

А мама на него все время смотрит. Время от времени дотрагивается до него. Кажется, она до сих пор не верит, что он действительно жив.

Я все решила. Пушу в ход все свои связи и знакомства. Мы должны собраться все вместе. Отец, мама, братья. Вся семья. Нас разметало по всей стране. Не только по Словении. По всей Югославии. Хотя бы так, раз в год обнять друг друга, мы это заслужили.

*

Телефон звонит постоянно. Телеграммы, цветы. Гости. Ее родственники, его родственники, родственники родственников. И отец, утром прослезившийся от счастья. Он теперь народный герой. Получил телеграмму от Тито. Рано утром. Даже почтальон сегодня обнял отца и низко ему поклонился.

Соседи несут свежие пироги, печенье, а из папиной деревни привезли бочонок вина. И жареного поросенка. Прячусь среди цветов, которые бабушка и мама поздней осенью переносят в гостиную, чтобы не замерзли. С балкона. Здесь меня никто никогда не заметит. Можно спокойно наблюдать за тем, что происходит, подслушивать разговоры взрослых. И отсюда я могу смотреть на сегодняшние чудеса. Пока я не спряталась, каждый гость, которому я открывала дверь, говорил мне: надеюсь, ты тоже пойдешь по стопам своих родителей, а они во время войны были примером для многих. И после войны, и сейчас. Всякий раз киваю. Но своей тайны, что так или иначе стану партизанкой, я не выдаю.

Жизнь быстро меняется. Еще вчера папа и мамин брат разговаривали о каких-то процессах. О врагах народа. О преследовании классовых врагов. Когда они заметили, что я в комнате, то замолчали. Не знаю, почему. Понятия не имею, что такое процесс. Тем более, много процессов. О, как бы все это понять. Классовые враги? Народ? Что все это значит? Все эти странные слова.

А сегодня дома сплошная радость. Домработница оставила входную дверь открытой, говорит, не будет больше бегать туда-сюда. Потом пришел мамин отец и принес искусственные гвоздики. Думала, бабушка его убьет. Никогда еще не видела ее такой сердитой. Никогда.