Страшно ли мне?

Но ни одна из нас не произносит ни слова. Из уважения к Марии. Или ради ее безопасности. Не знаю. Атмосфера странная. На конференции ни одна участница не говорит об этом. Я заметила, что некоторых женщин, которых я встречала в партизанские времена, здесь нет. Женщин, получивших звание героя. И о них никто не упоминает. Молчание. Так же, как в Любляне. То и дело слышишь, что кто-то повесился, кто-то пропал, за кем-то пришли. Так, мимоходом слышишь и не спрашиваешь. И не спрашиваешь, кто за ними пришел.

Музыка, цветы, прощание. Было замечательно. Замечательно увидеть всех этих женщин. Со всей страны. Даворка, Зана, Ферида, Бранка, Наташа, Йованка, Злата. Все эти имена. Все эти лица. Все эти рассказы.

«С Тито, за родину, вперед!» — последние слова на вокзале. Вообще-то, мы немного смешные? Надеюсь, нет.

Едем домой. Пытаюсь заснуть. Не знаю, почему перед глазами все время тот предвыборный плакат. На нем мать с ребенком и надпись:

За Тито!

За социализм!

За счастье наших детей!

*

«Из этого ребенка никогда ничего путного не выйдет», — сказала мать, когда я привез к ней дочку. Девочка ей улыбается, мать смотрит на нее скептически.

«Совсем городской ребенок».

Смотрю на мать. Она никогда не успокоится? Помогаю и ей, и всем своим, чем только могу. Мои родные — мой крест. Вечный. Сестра берет девочку на руки и несет в сад. Взбешенный, прошу племянника помочь мне сесть на коня и доехать со мной до ручья в долине. Слава богу, что показывать малышку мы отправились с Тоне вдвоем. Без нее. Она бы сейчас взорвалась от гнева. И от обиды.

Племянник ведет коня в поводу, а я еду верхом. После стольких лет. Надеюсь, по пути мы никого не встретим. Не могу больше видеть всех этих жалостливых глаз. С этим моим болтающимся протезом. Верхом.

Сижу у ручья. Как я радовался, что еду в родную деревню. Пасха, да и все последние дни были ужасны. Да что там, были. Все еще продолжаются. Ты должен заранее подумать, что можно, а чего нельзя. Сказать, я имею в виду. Так или иначе, но никому больше не доверяешь. Мы все время настороже. Уймется ли Сталин? А остальные? Чехи, болгары, поляки, все. Все несчастные. Славянские души. Возможно. Бросить бы все это, партию, политику и уехать жить в деревню.

«Ну, давай, — говорю себе. — Но что ты здесь будешь делать?»

Племянник сидит рядом, болтая в воде ногами.

«Люблю сюда приходить, особенно в сумерках, когда пригоняю коров на водопой. Я бы и переночевать как-нибудь остался, но мама не разрешает».

Словоохотливый, жизнерадостный. Рассказывает о новом теленке, как он присутствовал при его рождении, о друге из соседнего дома, о том, что слышит, как бабушка плачет по ночам.

«Не знаю, почему она плачет. Мы все хорошо себя ведем».

Мама. Одна все эти годы. В постоянном страхе. Одна с детьми. И война. Но теперь-то могла бы отдохнуть. При любом проявлении нежности детьми и внуками почти теряет рассудок. Вечером обязательно пожалеет, что так себя повела, увидев мою дочку. Все это за гранью моего понимания. Прощу ли ее? Не знаю.

Сидим вместе за столом. Смотрю на сестру. Смотрю на мать.

«Пасха», — говорю я.

Молчание.

«Пасха», — повторяю.

«И?»

«А пасхальные яйца?»

«Я думала, нельзя», — тихо говорит сестра.

«Что за глупости», — ворчу я.

Пасха. Тишина. Солнце садится. И на столе вареные яйца, раскрашенные в цвета радости.

«Худенькая, какая худенькая», — говорит мать, глядя на спящую девочку.

«Но такая же красивая, как и ее мама», — замечает самая младшая сестра.

Прощание.

*

Прыгаю через две ступеньки. Пару раз получилось через три. От счастья почти лечу по воздуху. Я только что поступила в университет. Матия вызвал меня к себе.

«Ну, ладно», — пробормотал.

«Что — ладно?»

«Ну, поступай в этот свой университет, раз ты на нем помешалась».

«Я тебя правильно поняла?»

«Исчезни с глаз моих! Иди, давай!»

И смотрит так, будто я совершила самый страшный в жизни грех.

Что-то тут не так. Так просто не отделаться. Стою, не шелохнувшись.

«Только имей в виду. Ты все равно остаешься активным членом партии, ты по-прежнему нам нужна, будешь время от времени преподавать, раз уж мы тебе разрешили получить высшее образование. Это, знаешь ли, сейчас непозволительная роскошь».

«Совсем ненормальные, — вертится в голове. — Роскошь. Нет бы посылать людей учиться».

«Конечно, конечно, — киваю ему. — Как скажете».

По правде говоря, самое разумное — убраться отсюда побыстрее, пока он не передумал.

Жду Ольгу и Катю на нашей скамейке у пруда. В руках держу маленькую книжечку с моим именем и печатью университета. То открываю ее, то закрываю. Еще и еще. А теперь, и правда, еще раз. Но как сказать братьям? Последний раз Станко пришел к нам в слезах. Долго всхлипывал, прежде чем смог что-то из себя выдавить.

«Ты знаешь, как я хочу учиться. Но мне не разрешают. Говорят, должен остаться в армии. Какого черта я вообще ушел в партизаны? Я же не солдат».