Страшно ли мне?

«Завтра зайду к нему. Пусть, черт возьми, нам скажут прямо, что происходит, а не таким, если подумать, постыдным, подлым образом».

«А что будет с теми, кто вовремя не узнал, что Сталин больше не наш?»

Например, он, думаю я.

«По-моему, он уже знал, судя по тому, как метался из угла в угол и ругался. Сказал, правда, что это из-за того, что его деревянная нога сегодня скрипит громче обычного. А раньше он всегда смеялся и чуть-чуть смазывал ее маслом», — утешает меня мать.

Думаю о братьях. Они были готовы к новости? Вслух об этом не говорю, чтобы не встревожить мать еще больше. Братья, все еще такие молодые. Иногда мне кажется, что у нас позади уже целая жизнь. Уже не впереди. Нам, правда, не нужны новые загадки и новая тревога. Не нужна неизвестность. «Мария в Белграде наверняка знает, что происходит», — говорит Катя.

Ну, наконец. Открывает дверь. Тоне и он входят в кухню.

«Надо выпить. Есть что?»

Ждем. Мы втроем ждем, что он скажет. Смотрит на выпивку, потом на нас.

«Похоже, завтра надо будет повесить светомаскировку».

«Но в спальне ставни сломаны», — замечает мама.

*

Девочка спит, а мы перебираем вещи. Ищем те, которые связаны с Советским Союзом, напоминают о вчера еще братском народе, вещи, которые вдруг больше не наши. Слушаем радио.

«А сегодня Тито этот выступал, — произносит он. — Говорят, танки уже на границе».

Держу в руках медаль Героя Советского Союза и маленький советский флаг, который когда-то был мокрым от слез. Как же я тогда, когда мне его принесли в госпиталь, расплакался от счастья, гордости и печали. Но гордость победила.

«Выбрось», — говорит она.

«Не могу. Спрячу куда-нибудь».

«Нельзя. Теперь все по-другому. У нас ребенок».

Собираю книги. Толстой. Достоевский. Чехов. Горький. Смотрю на нее.

«Что думаешь?»

«Они же были написаны до Сталина», — отвечает она решительно.

Смеюсь. Такой я ее помню с войны.

«Но все равно, поставь их вон туда на полку, за другими книгами».

Вспоминаю Оскара, как он умирал. У меня на руках. Он прошел Испанию, видел слишком много. Я никогда не узнаю, что он видел. Если только кто-нибудь из интербригадовцев не расскажет, что там на самом деле происходило. Никто уже не расскажет.

В городе затемнение. Город укутан в тишину. Я нашел отговорку не ходить на заседание. Сказал, что у меня ужасно болит нога. Знаю, что отговорка глупая. Они же меня знают. Может, я и хватил через край. Но нельзя оставлять ее одну. Не сегодня.

Мы лежим в постели. Молча. Прислушиваемся к дыханию малышки, лежащей в плетеной колыбельке. Она прижимается ко мне. Впервые в жизни я ощущаю ее страх.

«Теперь все по-другому, — сказала она. — У нас ребенок».

Матери с детьми, бегущие от немцев, от итальянцев, от белых, от союзников, от русских, от нас. От голода, от долгой зимы. Все эти картоны. Не могу спать. Эта проклятая, лживая правда.

«Ты спишь?» — слышу я.

«Нет».

«Может, завтра съездим за город, купим у крестьян продуктов про запас. У нас есть кладовка и погреб».

Она все время, все время боится, что мы останемся без еды. Этот страх, наверное, останется с ней до конца жизни.

*

Он мне сколько рассказывал об этом поезде. Мы с Катей, Марой и Ольгой никак не могли встать из-за стола в вагоне-ресторане и пойти спать. На каждом столике лампа, официант предупредительно спрашивает, какие у нас пожелания. Пожелания? Никаких. Мы переполнены счастьем. Мы едем в Белград. Кому надо сказать спасибо за то, что отправили именно нас? Нас четверых. Точно хотели этим выразить нам благодарность.

Анчка. Знаю, что все мы думаем о ней. Мы приехали на конференцию женских организаций, а Анчки нет. Выходит, пожелание есть, но официант не в силах его исполнить.

На вокзале нас встречают музыкой, цветами, флагами. И Мария.

«Дорогие мои, вы остановитесь у меня».

Сидим у Марии в гостиной. Большие окна смотрят в сад. Прекрасный сад.

«И какой принц жил в этом дворце?» — подкалывает хозяйку Ольга.

Мария краснеет. Она краснеет еще больше, когда домработница приносит в комнату ее маленького сына, ровесника моей девочки. Беру его на руки. Ребенок вдвое тяжелее моей дочки. Может, я слишком рано оставила ее одну.

«Ты беспокоишься», — Мария читает мои мысли.

«Да. Но, впрочем, нет. Ведь она с моей матерью».

«Ну, а мой мальчик никогда не увидит моей мамы».

Мария плачет. И я вместе с ней. Какими мы стали чувствительными. Так странно сентиментальными. Как часто мне кажется, это всегда происходит как-то не вовремя.

Дни летят быстро. Мы знакомимся с женщинами из других республик. Многих, оказывается, знаем еще с войны. Но мы разные. Несмотря на лозунг о братстве и единстве. Только этого нельзя сказать вслух. Каждый вечер, счастливые, мы возвращаемся к Марии. Она учится и политикой больше не занимается. Я ей завидую. Очень завидую.

«Мне пришлось за это побороться», — признается Мария.

«А я пока нет».

«Ты должна».

«Знаю».

«Тебе Марко помогал?»

«Как же! Скорее тот факт, что я его жена. Знаешь, его боятся».

Собираемся спросить Марию, что означает все это дело с Советским Союзом.

«Сегодня можно, пока Марко нет дома», — говорит Ольга после ужина.