Страшно ли мне?

«О, святые небеса», — срывается с моих губ.

«Знаешь, ты еще дурнее, чем я думала», — она надо мной смеется.

В дверь звонят.

Слышу знакомые голоса. Несколько однополчан из моей последней бригады.

«А яйца Трумэна у вас есть?»

Раздается смех. В последнее время мы начали получать посылки с американской помощью. В них среди прочего яичный порошок и странный красный сыр в консервных банках.

«Нет, но зато у нас есть сигары».

Ну, зачем она им выдала мой секрет? Не хочу, не хочу делиться этими сигарами. Ни с кем.

*

Сегодня утром я, наконец, привела в порядок волосы. Надела халат, вышитый блестящим бисером, который мне подарила Ольга.

«Американская посылка», — сказала она и расплакалась.

«Я должна идти вперед, я должна жить», — без конца приказываю себе. Уже неделю не могу проглотить ни кусочка. Приехала мама, испекла бисквит. Пахнет чудесно, а я не могу. Только смотрю на него.

Снова ложусь на диван.

«Ну, давай же, тебя еще столько хорошего ожидает в жизни, — без конца повторяю себе. — Ты должна, хотя бы ради него».

Но сил на самом деле нет. Закрываю глаза. Я родила близнецов. Сначала одного, потом второго. Вокруг меня было так тихо. Жуткая тишина и холод. Я родила. Сначала одного, мертвого, и потом второго, мертвого. Обоих. С врачом мы много раз встречались в партизанах. Я всегда ему доверяла. Сейчас он молчит. Держит меня за руку. Сестры уносят обоих мальчиков. Очень быстро. Обоих.

«Куда?» — спрашиваю со стоном.

Врач по-прежнему молчит.

Какой-то укол в руку, чтобы я заснула.

Какой сон. Какой кошмар. Кошмар о святотатстве на земле, о голодных детях, о солдатах в рваной форме, о мертвых матерях и новых знаменах. Мертвые детские тела, плывущие по реке. Кошмар, полный жестокости и потерянных душ. Кошмар о следах преступлений и о шторме на море.

«Что они со мной сделали?» — просыпаюсь в поту.

Пришел он. Принес цветы и слезы.

Лежу на диване. Не могу встать.

«За чьи же грехи я расплачиваюсь?» — спрашиваю себя.

Звонок в дверь. Открывать не пойду. Черт, кто же это так упорно звонит? С трудом доплетаюсь до двери. Трое в форме. Одного знаю. Когда-то был моим связным, но я ему не особенно доверяла и попросила другого. Слышала, в последнее время он высоко взлетел. Как и многие. Теперь он председатель особой комиссии, ходит по квартирам, которые нам «выделили», и конфискует ценности, оставленные прежними владельцами. Якобы для Национального музея. Я к этому была готова и спрятала свою любимую картину под матрас. Еще до родов.

«На всякий случай», — сказала ему.

«К нам с тобой никто не посмеет прийти. Тем более, что-то конфисковать», — уверенно заявил он и еще посмеялся надо мной.

Стою в дверях и смотрю на них.

«Приходите в другой раз. Я едва держусь на ногах».

«Ну, мы быстро. А ты ложись».

Смотрю, как они снимают со стен картины, сворачивают два самых красивых ковра, но, слава богу, не тронули фарфор.

И тут мой не вызывавший доверия связной присаживается ко мне на диван.

«А что с тобой случилось?»

«Болею».

«Чем?»

«Да, так. Ты же сам знаешь, можешь себе представить. Четыре года пролежать в лесах. Под дождем, на снегу».

Так я пытаюсь быть любезной. Хотя, какое ему дело. Никакого.

«Слушай, я думал, что у вас та картина с луной и озером».

Качаю головой.

«Жаль. Тито так ее хочет. Ума не приложу, где ее искать».

«Тито. Тито хочет ту картину», — начинает стучать в голове.

«Ну, если сам Тито», — думаю я.

Почти ползком добираюсь до спальни, последний раз смотрю на луну и озеро, наедине прощаюсь с картиной и несу ему. Моему связному, который собирает картины для Тито и музеев.

А поздно вечером, узнав о случившемся, он опять надо мной смеялся.

«Ты, правда, думаешь, что эта картина попадет к Тито? Что он вообще о ней знает?»

И вдруг новая ярость начинает во мне перекрывать боль. Тито! Партия.

*

Что-то происходит. В последнее время у нас каждый день партсобрания. Обычно ничего нового. Но, чувствую, что-то носится в воздухе. Нас почему-то продолжают собирать. Это вызывает подозрения. На меня навешивают всё новые и новые функции, дают новые задания. Помимо депутатства. Почти каждый день на прием приходит кто-нибудь из деревни, из моего округа, с жалобой.

«Никаких улучшений. Совсем никаких», — люди ропщут.

Мы слишком много обещали.

«В семь вечера ты должен быть на заседании. Собирается только узкий круг».

Должен, должен. На твою личную жизнь им наплевать. Ты должен.

А дома маленькая девочка. Худенькая. Выживет ли? Всякий раз, придя домой, первым делом спешу к ней. По ночам, когда не могу спать, потому что все время болит нога, которой у меня уже нет, я сижу рядом и прислушиваюсь к ее дыханию. А она? Бледная, худая. Под глазами синяки. Боится, все время боится, что девочка не выживет. Уже через три недели ее вызвали на работу, теперь три раза в день она прибегает домой покормить грудью. А еще к нам вселилась ее семья — мать с отцом и самый младший брат. Мать у нее тихая и ласковая, и, чуть что, берет девочку на руки, чтобы согреть. Но мы с ней никогда не остаемся вдвоем.