Страшно ли мне?

Так, и это у меня тоже отняли. Мою маленькую личную свадьбу. Только мои родные, его, Анчка, Катя и Ольга. И еще Мария. Я хотела только этого.

Ворочаюсь с боку на бок. Хоть бы уже эти перестали вопить. Встаю. Смотрю в окно. Ночь прекрасна. Звезды сегодня так близко, кажется, можно достать до них рукой. Во время церемонии бракосочетания я слышала, как сказали, что сегодня мы с ним заложили еще один камень в фундамент социалистического общества. Или что-то в этом роде. Социалистическое общество? Мои гордые братья, все худющие, как один. Мама в платье, полученном в Красном Кресте, отец в еще довоенной выношенной железнодорожной форме. Его плачущая мать. Ведет себя так, как будто только что потеряла любимого сына. На самом деле, она плачет потому, что опоздала на церемонию. Рядом его сестры и брат, взявшие у односельчан одежду взаймы. Социалистическое общество. Все будет хорошо. Только надо немного потерпеть. Сколько? Никто не понимает, что мы больше не умеем ждать. Мы не можем больше ждать. Ради чего? Ждать и ждать. И строить, строить. Много строить и еще больше понимать. И, прежде всего, молчать.

Мария проплакала всю свадьбу. Наше детство, долгая дорога из школы домой. Ее родители, сестра, брат. Друзья, которых больше нет. Мы с ней сидели в зале замка, украшенном цветами. Все время играл военный оркестр. Столы ломились от еды, приготовленной поварами из штаба. Разное жареное мясо, цыплята в панировке, пирожные. И блюда, которых я в жизни не видела. К нам подсаживается Анчка. Улыбается мне. Анчка.

«Это и есть твоя маленькая свадьба. Ведь уже больше ста человек».

Пожимаю плечами.

«А завтра мы все опять будем голодными», — говорю я Марии, на ней изумительное синее платье.

«Приезжайте ко мне в Белград», — отвечает она.

«Приедем, не волнуйся», — парирует Анчка. Свою историю не рассказывает.

Светает. Все еще слышны возгласы, звуки трубы. На работу сегодня никто не пойдет.

Я не слышала, как он вернулся.

*

Весь вечер сижу перед сейфом. Подбираю цифры, ругаюсь, нежно беседую с замком, то поглаживаю, то бью по нему кулаком. Сейф не сдается, и я тоже. Сегодня я в смятении. Ни на что другое сегодня не способен — только сидеть перед этим сейфом и пытаться его открыть. Больше ни на что. Ночью во сне мне явился отец.

«Здесь цветут апельсины», — сказал он.

«Небо всегда синее, все вокруг белое и зеленое, красное и почти золотое. Но я все равно хочу домой, туда, где родился, туда, где моя жена, что была мне дана. Туда, где мои дети, и малышка, родившаяся после моего отъезда. Я никогда ее не видел».

«Мы тебя ждем, — сказал я ему. — Возвращайся, правда, мы уже давно выросли».

Но потом он опять исчез. Я не знаю, услышал ли он меня. Придет ли опять этой ночью? Мой отец. Порой эта постоянная игра меня пугает.

Проклятый сейф. Она мне принесла все мыслимые инструменты, какое-то время помогала, потом, смеясь, ушла. Опять читает. Все время читает. Она так счастлива с книгами. Ей все равно, что читать. Лишь бы была книга.

Сразу после свадьбы нам выделили квартиру. «Выделили» — слово, которое в последнее время часто используют в нашей новой стране. Мы с ней были как малые дети. Четыре комнаты. Четыре комнаты, мебель, фарфор, столовое серебро, картины на стенах, балкон. И сейф. Даже радио. От радости я пустился в пляс, забыв о своей деревянной ноге.

«Видишь, жизнь налаживается».

Мы с ней шарили по книжным полкам. Гладили, нюхали эти книжные сокровища.

«Так и на работу времени не останется», — заметила она.

Когда мы исследовали ванную комнату, я перестал смеяться. Она была размером с половину нашего дома в Богунеугодной деревне. А я веду себя так, словно вся эта роскошь абсолютно нормальна, пытаюсь произвести впечатление, что по-другому никогда и не жил. Уборная, где надо просто дернуть, чтобы пошла вода, и не с бульканьем, а тихо. Справлюсь ли я с этими стремительными изменениями, с этим театром, с этой пьесой? Порой мне кажется, что я живу не своей жизнью. Я снова на войне, на освобожденных территориях, смотрю комедию в партизанском театре. А потом наступает момент, когда я чувствую себя подопытным кроликом. Вот только не знаю, чьи это опыты. Не знаю, кто за мной наблюдает и испытывает, выдержу ли я.

«Твое здоровье!» — говорит она.

Принесла мне стаканчик вина. Тут же в кладовке обнаружилось двадцать бутылок. В этой квартире.

«Как ты думаешь, кто здесь раньше жил», — спросила она, как только мы получили ключ и пришли сюда.

«Давай не будем об этом думать. Теперь здесь живем мы».

В первые дни, каждый раз, вернувшись с работы, она мыла, терла, стирала, шила. Чтобы изгнать старых духов. Каждую чашку брала в руки, каждую ложку, каждый стакан. Каждую книгу протерла от пыли, на дверь снаружи прикрепила табличку с нашей фамилией, написанной красивым почерком. Эта табличка и была счастьем.

Глазам своим не верю.

«Иди сюда! Иди скорей!»

Прибегает.

«Смотри! Я его открыл! Смотри, что там внутри!»

Она заглядывает в сейф, потом смотрит на меня. Потом опять внутрь.

«Ты не в себе?»

Ну, не знаю. Ей необязательно разделить со мной эту радость. В сейфе хранятся сигары. Раскуриваю одну.