Странствия Франца Штернбальда

— О да, — воскликнул Арнольд, — есть нечто устрашающее в этой красоте, когда она жестоко и беспощадно играет своей властью. Я попал в дом графини мальчиком и видел, как складывается это странное и очаровательное существо. Она — сама приветливость и любовь, оно с благожелательностью, более того — с нежностью относится к каждому, умеет вызвать доверие к себе, так что обманутый думает, что нужен ей. Но стоит ему принять эту забаву всерьез, стоит ей почувствовать, что он домогается ее и желает, чтобы легкая игра связывалась все более прочными узами, она уходит в себя, не разрывая, однако, нити, которой привязан пойманный. Таким образом она приближала к себе многих разных по характеру людей, живущих по соседству и приехавших издалека, и все они становились дичью на этой странной охоте. И вот к ней, привыкшей относиться к жизни, любви, умилению и сладостной смене нежных чувств как к игре и каждый новый предмет использующей как зеркало, в котором она с благоволением видит лишь самое себя, явился этот рыцарь из Франконии, о котором она вам рассказывала. Он был прекрасно образован, красив, чувствителен и поэтичен, как она сама, и так же, как она, был мечтателем, упивающимся сладостными ощущениями. Вскоре они жить не могли друг без друга, казалось, одному только и не хватало другого, чтобы познать и овладеть всем богатством своего внутреннего мира. Наконец она нашла то, что тщетно искала до сих пор, и они во всеуслышание объявили о своем намерении связать свои судьбы.

Было вымолвлено серьезное слово, которое служит порукой неизменности счастья влюбленных, но оба они, казалось, в страхе отпрянули от этой житейской серьезности, которая грозила разметать их мечты и поломать их пестрые игрушки. И в самом деле, если страсть не охватила все силы, если глубочайшая тоска по любимому не пронизала сердце в такой мере, что оба как бы добровольно и с охотою обрекают себя на смерть и отказываются от всех наслаждений юности, и не ждут никаких новых желаний, нового умиления, в таком случае душа, купающаяся в волнах благозвучий и резвящаяся среди мечтаний и восторгов, должна содрогнуться от того, что достигнута высочайшая, последняя цель, а за ней угрожающе выступают истина, покой, тихая удовлетворенность и целая толпа мрачных призраков. Так представляю я себе их состояние и только так могу в какой-то мере объяснить то, что произошло. Вероятно, он почувствовал в своем сердце, а еще более в предмете своей любви потребность в чем-то помимо этой любви, чувствовал, что боготворит она не его самого, а сверкающие образы собственной фантазии, лучи, посылаемые ему ею самой, — как только он понял это, он сам пробудился ото сна и бежал прочь.

Она была глубоко оскорблена, расстроена, но, насколько я ее знаю, не была по-настоящему несчастна. Горе и боль никогда еще не посещали ее души, теперь она могла поупражняться в этих чувствах, сделать их товарищами своих игр. Она и их умела разукрасить так прелестно, переживала их так красиво, что нельзя было не признать: благодаря им в этой обольстительной женщине открылись новые чудесные дарования, новое очарование, и вот тогда-то мне и стало ясно, что я благоговею перед нею, ошибочно полагая, что зол на нее, что все те недостатки, которые, мнилось мне, я за ней замечал и которые с гордой уверенностью порицал, обернулись вдруг против меня и показали мне столь прелестные ангельские лики, что я поклонился им, ослепленный, поверженный ниц, и радостно поспешил навстречу гибели.