Странствия Франца Штернбальда

Музыка заглушила его слова, Андреа, который не любил спорить, согласился, что был неправ, снова начались танцы. Наступил вечер; кое-кто из гостей ушел домой, некоторым их слуги подводили коней. Рустичи велел привести в сад одного из своих самых красивых коней и стал скакать верхом по аллеям, озорная Лаура попросила покатать ее, и сидела впереди художника, который держал ее, в то время как лошадь легким галопом скакала по саду. Франц восхищался прекрасной картиной, он словно бы видел перед собой похищение Дейаниры{58}, венок на голове у девушки качался и готов был упасть, она сидела на лошади грациозно, но все же немного боялась, и этот страх делал ее еще прекраснее; величественно возвышался конь, гордый своей добычей. Две трубы исполнили мужественный марш, великолепные звуки аккомпанировали движениям коня, а Рустичи, умелый и сильный ездок, возвышался над всей картиной, подобно богу.

Потом Франческо повел оставшихся друзей в противоположную часть сада. Здесь деревья образовывали правильный круг, а на ветвях висели колеблемые вечерним ветерком разнообразные фестоны и гирлянды из цветов, между ними горели цветные фонарики, полумрак царил в устроенных между деревьями беседках. И снова пили вино и ели плоды; возлюбленные сидели рядом, музыка побуждала их к словам любви, кавалер Лауры ушел, Франц обнимал одной рукой ее, а другой Ленору.

Разошлись по домам поздно, Лаура и Ленора пошли вместе, куртизанка осталась ночевать у Леноры, и Франц с радостью согласился, когда его пригласили тоже провести там ночь.

Глава пятая

Кастеллани воротился, вместе с ним и с Ленорой Франц покинул Флоренцию. Теперь они подъезжали к Риму, было это на закате, все вышли из кареты, чтобы насладиться величественным зрелищем. Огненное зарево стояло над городом, исполинский собор святого Петра вздымался над всеми другими зданиями, они казались против него маленькими хижинами. Сердце Штернбальда учащенно билось, теперь он достиг того, к чему так страстно стремился от юных дней, он стоял на том самом месте, которое он уже видел в мечтах.

Наши путники въехали в ворота, добрались до дома, где им предстояло жить. Франц по-прежнему был в восторге, улицы, дома — все здесь пришлось ему по душе. Допоздна стоял он и смотрел на луну, а когда отправился к Леноре, которая его ждала, подивился: «Неужли это доподлинно я?»

Кастеллани был большой любитель искусства, изучал его непрестанно, писал о нем, а также много говорил с друзьями. Штернбальд был его любимец, с которым он охотно делился всеми своими мыслями и ничего от него не утаивал. В Риме у Кастеллани было много знакомых, по большей части молодых людей, они тянулись к нему, приходили в гости и образовали вокруг него нечто наподобие школы или же академии. Бывал у него в доме также некий Камилло, которого ранее уже упоминал Андреа дель Сарто. Этот Камилло был глубокий старик высокого роста, крепкого сложения, в выражении лица его была какая-то странность, и подчас можно было испугаться при виде того, как он вдруг начинал дико вращать своими большими горящими глазами. Его манера говорить тоже была необычной, в кругу своих знакомых он слыл безумным, и обращались они с ним как с простаком, которого следует щадить, поскольку он слабее. Говорил он мало, больше слушал, Кастеллани был с ним приветлив, но не уделял ему особого внимания.

Штернбальд ходил в церкви, картинные галереи, в мастерские художников. Он не мог успокоиться, он видел и узнавал так много нового, что у него не оставалось времени привести в порядок свои представления. Притом он усердно старался каждый день хоть на шаг продвинуться вперед в своих понятиях, все глубже постигая истинную сущность и природу искусства. Дружеское влечение к Кастеллани основывалось на том, что тот был для него бесценным источником познания. Франц прилежно посещал собрания в доме у Кастеллани и прилагал все усилия, чтобы не потерять ни крупицы из того, чему там научился.

Представления Кастеллани об искусстве были столь высоки, что ни одного из ныне живущих или умерших художников он не соглашался признать за совершенство. И когда Штернбальд горячился, указывая ему на Рафаэля, Буонаротти или даже на Альбрехта Дюрера, не желая их сравнивать и утверждая, что каждый в своем роде является высочайшим и замечательнейшим, у Кастеллани это вызывало лишь улыбку.

— Вы еще слишком молоды, — говорил он тогда своему юному другу, — с годами вы научитесь почитать художество, не художников, и поймете, сколь многого недостает каждому из них.

Порою превозмогая себя, Штернбальд усваивал его образ мыслей, он принуждал себя подавлять голос чувства, когда требовалось обратиться к разуму и способности суждения. Яснее, чем когда-либо, видел он, сколь отстал он в искусстве, видел и то, что самому художнику почти не дано проникнуть в суть того, чем он занят.