Странствия Франца Штернбальда

— Наша песня настроила вас на серьезный лад, — лукаво обратилась к ним Лаура. — Это не входило в наши намерения.

— Простите, — ответил гостеприимный Рустичи, — я не во всем властен над своею душой, а сладкие звуки музыкальных инструментов или голос певицы всегда навевают на нее меланхолию. Я часто спрашивал себя: откуда это? Почему? Сам не могу отдать себе отчет.

— Наверное, они напоминают вам о чем-нибудь печальном, — сказала Лаура.

— Нет, не в этом дело, — продолжал художник. — Напротив того, мне становится очень хорошо; радость, что прежде была скована, словно пленный орел, вдруг храбро и весело расправляет крылья. Я чувствую, как рвется цепь, удерживавшая меня на земле, направляю свой полет за облака и лечу над горными вершинами навстречу солнцу. Но теперь я перестаю различать краски внизу, все сливается, и пестрый мир подо мной утрачивает свое многообразие. Я свободен; но мне мало одной свободы, я возвращаюсь, потом вновь взмываю ввысь. Какие-то голоса словно бы напоминают мне, что прежде я был не в пример счастливее и что я должен надеяться на возврат этого счастья. Не то чтобы мне говорила об этом сама музыка, но я воспринимаю ее как отрывочные звуки из прежнего утерянного мира, который весь был музыкой, нераздельной, слитой в единое благозвучие, воплощением счастья, музыкой, возносившей дух мой на мягких лебединых крыльях, в то время как теперь сладчайшие звуки ранят его, точно камни, заставляя вновь и вновь ощущать и оплакивать свое несчастье.

— Раз так, не могу вам ничем помочь, мой милый фантазер и художник. — смеясь, сказала Лаура и протянула ему свою белую руку, которую он почтительно поцеловал. Потом оставила его и вмешалась в разговор девушек: они решили, что теперь, когда наступила прохлада, пришло время для веселого танца, какой танцуют на радостях итальянские крестьяне.

Все стали танцевать, но Штернбальд и Ленора не участвовали в танце, ибо он не решался подражать этим легким, быстрым и непривычным для него движениям, опасаясь, что своей неловкостью нарушит общий ритм и вызовет путаницу среди остальных. Лаура танцевала грациознее всех, без всяких усилий удавались ей самые сложные фигуры, самые быстрые переходы. Франц любовался легкими развевающимися одеждами, красотой сплетенных в танце тел. Изящные ножки парили в воздухе, поднимались на цыпочки, подпрыгивали, развевающиеся юбки открывали красивые икры и лодыжки; одежды не столько скрывали, сколько подчеркивали белизну рук и плеч, полноту бедер, которые и притягивали взгляд, и заставляли глаза разбегаться в веселой суматохе. Лаура и еще некоторые девушки оставили всякую сдержанность, они высоко подпрыгивали, бросаясь в объятья кавалера, и пока он поднимал и кружил их в воздухе, вторили инструментам, распевая строфы из любовных песен.

Необузданная вакхическая пляска кончилась, объявили новый танец, медленный и томный. Штернбальд и Ленора присоединились к танцующим. Зазвучала нежная музыка, пары обнялись и поплыли на волнах танца; пары менялись партнерами, и вновь встречались руки, и грудь прижималась к груди. Фигуры в этом танце были полны соблазна, тела обретали особую гибкость, Франц словно бы погрузился в опьянение. Воздух благоухал наслаждением и радостью, Штернбальд плыл точно на волнах музыки в объятьях Лауры или Леноры, в каждом из танцующих ему виделся лукавый ангел, провозвестник любовного блаженства. Он сжал руку Лауры в своей, и она ответила на его ласку.

Потом отдыхали в тени дерев. Мальчики разносили прохладительные сочные и сладкие плоды, красотки разлеглись на траве. Андреа, разгоряченный танцем, сказал:

— Вот видите, друг мой Штернбальд, чтобы понять, что такое красота, вам, немцам, надо приехать в Италию, лишь здесь вам открывается природа и искусство. На вашем унылом севере воображение не может расправить крылья и ощутить истинно благородное.

— Мой учитель Альбрехт Дюрер, — ответил Франц, — которого ведь и вы считаете великим художником, никогда не был здесь.

Андреа возразил:

— Но все любители искусства страстно желают, чтобы он не убоялся трудностей и все же приехал сюда: только здесь он узнал бы себе цену, понял, кто он таков и что может совершить, обладая столь мощным талантом. Ну а без этого, такой, какой он есть, он хоть и замечателен, но лишен значения для искусства; итальянец, наделенный куда меньшим талантом, всегда одержит над ним победу.

— Вы несправедливы, — вскипел Штернбальд, — более того, неблагодарны: если бы не он и его открытия, не было бы и ваших человеческих фигур.

— Успокойтесь, — примирительно сказал Франческо. — Что правда, то правда, Дюрер во многом помог Андреа, и, быть может, он потому-то и поносит его, что слишком хорошо знает, сколь многим ему обязан. Но лучше прервем этот разговор, а то вы очень уж горячитесь.