На самом деле эти обеды, «такие славные», всегда проходили очень неудачно. Как только Сен-Лу оказывался с любовницей в общественном месте, ему мерещилось, что она смотрит на всех мужчин вокруг, он мрачнел, она замечала, что у него испортилось настроение, и принималась раздражать его еще больше, возможно, для смеху, но скорее из дурацкого самолюбия: она обижалась на его тон и не хотела, чтобы он вообразил, будто она пытается его смягчить; она притворялась, что не сводит глаз с какого-нибудь мужчины, хотя, впрочем, это не всегда было только игрой. И впрямь, когда в господине, оказавшемся в театре или в кафе их соседом, или даже в кучере их фиакра, обнаруживалось хоть что-нибудь привлекательное, Робер, вооруженный ревностью, замечал это раньше своей любовницы; он немедленно убеждался, что это один из тех гнусных негодяев, о которых он толковал мне в Бальбеке, один из тех, что для забавы развращают и бесчестят женщин, и умолял подругу не смотреть на него больше, тем самым указывая ей на него. И подчас она решала, что Робер с большим вкусом выбрал объект для подозрений; тогда она переставала его дразнить, чтобы он успокоился и согласился пройтись один, а сама тем временем вступала с незнакомцем в разговор, нередко договаривалась о свидании, а то и затевала настоящую интрижку. Как только мы вошли в ресторан, я сразу заметил, что у Робера озабоченный вид. Дело в том, что Робер сразу заметил нечто, ускользнувшее от нас в Бальбеке: он увидел, что на фоне вульгарных своих товарищей Эме, с его скромным обаянием, лучится той бессознательной романтикой, что несколько лет кряду витает вокруг легких волос и греческого носа; потому-то он и выбивался из толпы других официантов. Те были почти все немолоды и являли собой ярко выраженные и чрезвычайно уродливые типажи лицемерных кюре, проповедников-ханжей, а чаще всего — вышедших в тираж комических актеров, чьи бугристые лбы уже почти нигде не увидишь, разве что на портретах, выставленных в убогих «исторических» фойе вышедших из моды театриков, где они изображены в роли лакеев или верховных жрецов; видимо, в этом ресторане нарочно отбирали именно такой персонал, или, возможно, вакансии в нем передавались по наследству, чтобы торжественно хранить этот типаж в виде этакой коллегии авгуров. К сожалению, Эме нас узнал и сам подошел взять заказ, а процессия опереточных великих жрецов потекла к другим столикам. Эме справился о бабушкином здоровье, я спросил, как поживают его жена и детки. Он с удовольствием о них рассказал — семья много для него значила. Выглядел он умным, энергичным, но держался почтительно. Подруга Робера стала к нему присматриваться с необычным вниманием. Но в запавших глазах Эме, которым легкая близорукость придавала какую-то непостижимую глубину, и во всей его неподвижной физиономии не отразилось ни малейшего ответного интереса. В провинциальной гостинице, где он прослужил немало лет до Бальбека, прелестный рисунок его лица, теперь уже несколько пожелтевший и поблекший, годами украшавший собой, наподобие гравюры с изображением принца Евгения[75], одно и то же место в конце ресторана, почти всегда безлюдного, едва ли притягивал к себе любопытные взгляды. Поэтому он долго, за отсутствием знатоков, не сознавал художественной ценности своего лица, да и не стремился себя показать, потому что по характеру был сдержан и невозмутим. Разве что какая-нибудь проезжая парижанка, остановившись в его городке, подняла на него глаза и, быть может, попросила заглянуть к ней в номер кое в чем помочь перед отъездом, и в просвечивающей насквозь, однообразной пустоте существования, которое вел этот примерный семьянин и провинциальный слуга, в самой ее глубине, осталась погребена тайна мимолетной прихоти, сокрытой навсегда ото всех. Между тем Эме заметил, как настойчиво впились в него глаза молодой актрисы. От Робера, во всяком случае, это не ускользнуло: я видел, как его лицо залил румянец, но не тот, живой, что вспыхивал от внезапного наплыва чувств, а слабый, пятнами. Он постарался поскорее отделаться от Эме и спросил:
— Почему ты так заинтересовалась этим метрдотелем, Зезетта? Ты будто собралась его рисовать.
— Ну вот, начинается, так я и знала!
— Да что начинается, детка? Хорошо, я не прав, будем считать, что я ничего не говорил. Но все-таки я имею право предостеречь тебя от этого подавальщика, которого знаю по Бальбеку (иначе мне было бы наплевать), потому что это такой прохвост, каких еще земля не носила.