«— Ты послушь-ко, Степан Тимофеич, чего донские толкуют, — не богатеи, спаси бог, батька, золотко, — голытьба верховая: “Либо мы казаки со Степаном, а либо — московские беглецы. Он праведный атаман, он хочет по всей земле устроить казацкое царство, да мужиков к нему сошлось много, а мужики тебя так повернут, что и сам, прости боже, за соху возьмёшься!” И как теперь быть, Тимофеич?!
— Старшинская брехня! — резко сказал Степан. — Рознь между нами посеять хотят и страшат казаков сохою. А я доподлинно знаю, что сам Корнила пашет в степи да сеет. Только степь-то просторна, ты как его уследишь! А старшина такою брехнёй хочет поднять на нас казаков. Скажут, что мы тут за пашню стоим, сохи-бороны к пашне ладим...»
Костомаров — напомним, считающий Разина чудовищем — о том периоде:
«Он был для всех щедр и приветлив, разделял с пришельцами свою добычу, оделял бедных и голодных, которые, не зная куда деться, искали у него и приюта, и ласки. Его называли батюшкой, считали чудодеем, верили в его ум, в его силу, в его счастье. Старый домовитый козак, если ему удавалось обогатиться, старался зажить хорошенько, не заботился о голи, становился высокомерен с нею. Стенька был не таков: не отличался он от прочих братьев Козаков ни пышностью, ни роскошью; жил он, как все другие, в земляной избе; одевался хотя богато, но не лучше других; всё, что собрал в Персидской земле, раздавал неимущим».
А. Н. Сахаров: «Степан поселился на острове в одной из землянок, весь свой дуван роздал бедным людям в Кагальнике и Паншине, снял с себя дорогую одежду, в которой щеголял в Астрахани и Царицыне».
Шукшин, думается, тут ближе к истине:
«Землянка Разина повыше других, пошире... Внутри стены увешаны персидскими коврами, на полу тоже ковры. По стенам — оружие: сабли, пистоли, ножи. Большой стол, скамьи вдоль стен, широкая кровать, печь. Свет падает сверху через отдушины и в узкие оконца, забранные слюдяными решётками. У хозяина гости. У хозяина пир. За хозяйку Матрёна Говоруха, тётка Степана по матери, его крёстная мать.
— Как там, в Черкасском, Матрёна Ивановна? — поинтересовался Фёдор Сукнин. — Ждут нас аль нет? Чего Корней, кум твой, подумывает?
— Корней, он чего?.. Он притих. Его не враз поймёшь: посапливает да на ус мотает.
— Хитришь и ты, Ивановна. Он, знамо, хитёр, да не на тебя. Ты-то всё знаешь. Али от нас таисся?
Повернулись к Матрёне, ждали... Стало вовсе тихо. Конечно, охота знать, как думают и как говорят в Черкасском войсковой атаман и старшина. Может, старуха чего и знает...
— Не таюсь, чего мне от вас таиться. Корней вам теперь не друг и не товарищ: вы царя нагневили, а он с им ругаться не будет. Он ждёт, чего вам выйдет за Волгу да за Яик... За всё. А то вы Корнея не знаете! Он за это время не изменился.
Степан слушал умную старуху, понимал, что она говорит правду: с Корнеем их ещё столкнёт злая судьба, и, наверное, скоро.
— Ну а как нам худо будет, неуж на нас попрёт? — пытал Фёдор, большой любитель поговорить со стариками.
— Попрёт, — ясно сказала прямая старуха».
(Приезжала Матрёна или нет — неизвестно, но, как покажет будущее, старуха была боевая).
Логинов: «Атаман зиму безвыездно провёл в Кагальнике. Отсюда писал грамоты гетману Дорошенке и запорожскому полковнику Ивану Серко, звал вместе постоять за дело казацкое. Здесь сбивал в гурты людей, готовя их к новому походу. А чаще просто пил, не пьянея, а лишь наливаясь тяжёлой оловянной злобой». Непонятно, с чего бы он в этот период сильно пил, да ещё со злобы: во время больших приготовлений администраторам обычно не до пьянства и они превращаются в трудоголиков. Хорошо, конечно, беллетристам в сравнении с историками — все пытаются за Разина вести идеологические и философские разговоры, хотят угадать, чего он хотел той спокойно-деловитой зимой 1669/70 года... Логинов:
«— Ты скажи, — допытывался Разин, ударяя в плахи стола опустевшей чаркой, — для чего ты на свете живёшь? Все вы для чего живёте? А?..
— Родился, вот и живу.
— Вот то-то и оно, не знаешь... — Разин наполнил чарку из пузатой бутыли, плеснул и Семёну (Семён — это умный мужик из приставших к Разину: все писатели придумывали Разину такого мужика. —
— Все мы трава в вертограде господнем, — уклончиво произнёс Семён.
— Трава — да разная! Один мирно растёт, а другой — что репейный куст расширился, всех округ себя глушит, чужой кусок заедает. А я средь вас — один огородник. Дай срок, я дурную траву повыполю! Князей, бояр, приказных, помещиков, попов — всех изведу! По всей России казацкий порядок начнётся!
— Если все казаками станут, кто хлеб будет растить? — не сдержался Семён.
— Не боись, найдутся пахари! Вспомни-ка, даже в Персии кой-кто в земле рылся. Никак, и ты тоже.
— Это от безделья, руки занять.